Нельзя сказать, что у меня в душе не теплилась слабаянадежда. Иногда в нас живет мечта слишком прекрасная, чтобы казатьсяосуществимой…

Я сказала Хатидже-ханым тихо, чтобы не взволновать Мунисэ:

— Раз девочку не любят, может, родители разрешат мнеудочерить ее? Ведь у меня тоже нет никого на свете. Клянусь, я буду любить ее,как свою собственную дочь. Может, отдадут?

Потупясь, я протягивала дрожащие руки к старой женщине,словно осуществление моего желания зависело от того, что она сейчас мне скажет.

Хатидже-ханым задумалась, устремив взгляд на печь, потоммедленно закивала головой:

— Что ж, было бы неплохо. Завтра посоветуемся смухтаром. Если он согласится, мы уговорим и отца. Вот и выйдет по-твоему.

Не помню, чтобы мне еще когда-нибудь в жизни приходилосьслышать такие прекрасные обнадеживающие слова. Я молча прижала Мунисэ к своейгруди. Девочка целовала мне руки и шептала, плача:

— Моя мамочка, моя мамочка!..

Когда я пишу эти строки, Мунисэ спит в моей постели. На еебелокурой головке дрожат отблески веселого пламени, что пляшет в печи. Иногда девочкатяжело вздыхает и кашляет.

Господи, как я буду счастлива, если мне ее отдадут! Тогда вмоей душе не будет страха ни перед ночью, ни перед бурей, ни перед нищетой. Явоспитаю ее, сделаю счастливой. Некогда я вот так же мечтала, тогда я думала одругих малышах… Но однажды под вечер они сразу, все вместе, умерли в моемсердце.

Я опять помирилась с жизнью, я снова люблю весь мир.

Кямран, это ты в тот вечер убил бедных малюток, похороненныхв моем сердце. Но сегодня я уже не испытываю к тебе ненависти, как прежде.

Этой ночью я, наверно, опять не сомкну глаз. Счастливым, каки больным, ночи кажутся долгими…

Наутро вместе с Хатидже-ханым мы пошли к мухтару. Старикрешил, что я пришла к нему за новостями о Мунисэ, и сразу начал утешать меня:

— Пока не нашли, но я надеюсь… Поищем еще кое-где…

Я рассказала старосте о ночном происшествии. Сердце моебилось, в глазах темнело. Под конец, сжав на груди руки, словно умоляя о чем-тонесбыточном, я пробормотала:

— Отдайте мне эту маленькую девочку… Я прижму ее ксвоему сердцу. Это будет мой ребенок! Вы же видите, несчастная погибнет в домемачехи…

Мухтар-эфенди закрыл глаза и задумался.

Наконец он сказал:

— Хорошо, дочь моя. Ты действительно совершишь благоедело.

— Значит, вы отдаете мне Мунисэ?!

— Ее отцу трудно прокормить четверых детей, он будетвынужден отдать. В конце концов мы можем заплатить им пятьдесят курушей…

Удивляюсь, как в ту минуту я не сошла с ума от радости.Могла ли я надеяться, что моя мечта сбудется так легко!.. Я всю ночь придумывалаответы на возможные возражения, приготовила речь, которая должна была смягчитьих сердца. Если бы и это не помогло, я готова была пожертвовать несколькимидрагоценностями, доставшимися мне от матери. Можно ли было употребить их набольшее дело?.. Ведь я спасла бы маленькую несчастную пленницу.

Но, оказалось, в этом нет никакой необходимости. Мнеотдавали Мунисэ, дарили, как живую игрушку.

У каждого человека свои странности. Когда у меня большаярадость, когда я очень счастлива, я не могу выражать свои чувства словами. Мнехочется непременно броситься на шею того, кто возле меня, целовать, сжимать всвоих объятиях.

Мухтару-эфенди тоже грозила подобная опасность, но онотделался только тем, что я поцеловала его сморщенную руку.

Часа через два староста привел ко мне в школу отца Мунисэ. Япредставляла его неприятным человеком с жестоким, страшным лицом, а увиделажалкого, болезненного старичка.

Он рассказал мне, что он тоже уроженец Стамбула, но вот ужеоколо сорока лет не был на родине. Неуверенно, словно вспоминая далекийзапутанный сон, говорил о Сарыйере, Аксарае.

Он соглашался отдать мне Мунисэ, но видно было, ему нелегкорасставаться с дочерью. Я обещала ничего не жалеть для счастья девочки,сказала, что они всегда будут видеться.

Я уверена, что бедная, мрачная школа Зейнилер со временисвоего основания не была свидетелем такого радостного праздника. Мы с Мунисэсходили с ума от счастья, нам было тесно в этом доме. Откуда-то сверху тожедоносились веселая возня и щебетание. Казалось, наш смех будил воробьев,дремавших на карнизах крыши.

Мунисэ превратилась в маленькую барышню. Я чуть укоротиласвое красное фланелевое платье, которое уже не носила, и получился нарядныйдетский туалет. В этом наряде (не знаю, как и передать!) Мунисэ стала похожа нашоколадную конфету — из тех, которые начинают таять сразу же, едва попадают врот.

Снег за окном продолжал падать, хотя и не так сильно, какдень назад. Под вечер я вышла с Мунисэ в сад. Мы бегали друг за другом, игралив снежки среди могильных камней, резвились до тех пор, пока Хатидже-ханым невышла зажигать светильники для Зейни-баба.

Наша радость вызвала ласковую улыбку даже на суровом лицеэтой старой женщины.

— Идите, идите домой. Замерзнете, заболеете еще…

Замерзнуть? Замерзнуть, когда в сердце у тебя горят миллионысолнц?!

В этот вечер небо показалось мне деревом, раскинувшим во всестороны свои ветви, огромным жасминовым деревом, которое, тихонько покачиваясь,осыпает нас белыми цветами.

Мы с Мунисэ так привязались друг к другу! Эта маленькаядевочка забирает у меня все свободное от уроков время. Мне хочется научить еевсему, что я знаю сама. Несколько часов в день мы занимаемся французскимязыком. Иногда я обучаю ее даже танцам, закрыв наглухо двери и окна. Если обэтом узнают в деревне, нас закидают камнями!..

Иногда мне хочется смеяться над собой.

— Чалыкушу, — говорю я, — стремясь всемуобучить Мунисэ, не дай аллах, ты превратишь ее в Мирата, сына Хаджи-калфы.

Бедная маленькая крестьянка вдруг стала походить на девочкуиз благородной семьи. Каждое ее слово, каждый жест полны изящества. Сначала яудивлялась этому, но сейчас начинаю понимать, в чем дело: очевидно, мать Мунисэне была таким уж ничтожеством, как о ней говорят.

Девочка бесконечно благодарна мне. Иногда она вдруг подходитко мне, берет мои руки, прижимает к своему лицу, к губам. Тогда я ловлюкрошечные ручонки Мунисэ и сама начинаю по одному целовать ее пальчики.

Бедная девочка думает, что, взяв ее к себе, я пошла нажертву. Как ей понять, что по существу это она сделала мне добро!