После Дюкиных поминок, что вошли в память Гирша правильностью своей какой-то и почти не замутнённой никем деликатностью, справляли девять дней. И снова Франя оказалась на высоте. Опять с достоинством было всё, со словами тепла и памяти. Людей собралось меньше, сама она так решила, даже без Григория Наумовича, что теперь можно уже и без врачихи, тем более что не всё по их медицинскому направлению было честно и гладко, и не надо нам больше обманных слов сочувствия, когда сами человеку жизнь укоротили. Старичка снова позвала, но уже без необязательных демонстраторш Дюкиной ювелирки – покрасовались раз, и вполне достаточно. Из охранников с упаковочной оставила в списке только одного из двух, который в тот раз лучше таскал, больше молчал и меньше пил.

Двух работниц, что приходили тогда, оставила тоже, несмотря на свои подозрения об их прошлой связи с хозяином, – всё же женская слеза, если подлинная, как ни крути, не заменима никакой другой, согласитесь. А технолога не пустила, хотя та и набивалась, – правда, в последнй день, потому что вообще про девятый день не вспомнила, так про неё те работницы сказали.

И поэтому чуть не силой выталкивать никого на этот раз не пришлось. Всё уже надёжно улеглось на свои места, и все про всех всё окончательно поняли. И были честно рады за Григория Наумыча. Баба случилась ему подходящая, сразу было видно, с налёта. Глаза телячьи, тёплые, мокрыми становились сразу, как только находилась потребность или случай, но зато искренне. Хозяйственная, чистюля сама, прибранная, волосы промытые, аккуратно затянутые назад. И прочая внешность, тоже нормальная, вполне для приличного мужчины, даже для такого солидного, как начальник упаковочной охраны.

Когда справили вторые поминки, Григорий погладил её по голове и сказал:

– Ты, Франюша, давай-ка съезжай с комнаты своей барачной, у меня теперь жить будешь постоянно. Если тебя, конечно, не смущает, что вместе нам придётся лямку отныне тянуть насчёт Дюкиных близняшек, когда отдадут их. А вообще, тебя мне, наверное, сам Бог послал. Машеньку-то за грехи мои забрал у меня, а вот тобой и не знаю за какие перед ним заслуги наградил.

Франя от счастья чуть тогда не рухнула. К миленьким её заберут, к малышечкам Дюкиным, да навсегда к тому же, в дом Григория Лунио, любимого человека.

До сороковин прожили душа в душу, оба трудились, и после работы оба всякий раз были вместе. Вместе пили чай, смотрели новости, вместе потом шли в одну постель. И вместе просыпались и вставали, оторвавшись друг от друга после притяжного сна.

– Жаль, – сказала она ему как-то наутро, – жаль, что сны мы с тобой глядим разные, Гришенька. Я свои плохо запоминаю, но начало, бывает, остаётся. А ты бы мне концы рассказывал после, если б одно и то же нам с тобой показывали.

Он смеялся на это её простодушное, но беззлобно, не обидно для неё. И хотя и не часто, но порой ловил себя на мысли, что вошла в жизнь его Франя не с главного, понятного ему входа, откуда равно неплохо просматривается и сцена, и галёрка, а с бокового прохода, подняв себя не с законного места, а с бесплатного приставного сиденья, куда усадили её по случаю. Так или не так, но к сороковому дню жизнь без Франи казалась Григорию Наумовичу уже совершенно невозможной.

Сороковины посидели уже тихо, совсем почти по-домашнему. Она наделала пирогов с капустой, он принёс со службы подходящий заказ, с копчёной рыбой и сухой колбаской, сам же разделал и тонко нашинковал то и другое. И плов был ещё с курицей вместо баранины на горячее. И всё было у них хорошо.

А сразу после поминок, на другой день, уволилась из роддома. Он настоял, Гирш. Или, сказал, няню возьму круглосуточную, чтобы проживала с нами заодно и за грудничками смотрела. А как их ещё поднимешь, махусь таких?

Она чуть не грохнулась от неожиданности – и увольняться понеслась. Надо же чего удумал муж её гражданский – чужого да в дом. Чужую. Со стороны. Бабу. И как такое в голову могло залететь страшное? А она-то сама? Няня профессиональная, с опытом выхаживания, кормления, подношения к материнской груди, если кормит кто сам. Сказали бы, плати, чтобы пустили за Дюкиными пацанчиками ухаживать, платила бы, нет даже малых сомнений – так она к ним сердцем прикипела, мысленно, к крохотулям двум, уже в тот день, как узнала, что Дюка умерла, а они остались живыми обои.

Как уволилась, через два дня и отдали их. Вместе забирали, с Гиршем. На машине везли, дикую осторожность соблюдали, старались, чтобы не растрясло никого их, не потревожило. А сами, чудо какие вылепились. Подросли в роддоме ещё, в весе прибавили, в движении, в прыти грудничковой. Им сестру патронажную прикрепили сначала, но та, как увидала Франино уменье и заботу, так ходить перестала, сказала, мне не надо к вам, я, если что, сама у вас поучиться ещё найду чему.

А Гирш пошёл по инстанциям опекунство оформлять, на приёмное вроде отцовство, на себя, как на законного по всем документам деда. Только не получилось у него. Говорят ему в инстанции, что отцовство, мол, у ваших мальчиков имеется уже и признанное. Приходил законный их родитель, гражданин Гандрабура Иван, и оставил заявление, что отцовство своё признаёт и отчество просит присвоить как от него, от Ивана. И поэтому, если он и есть отец, то опекунство ваше преждевременное. Сначала нужно отказную бумагу составить, что родной отец в отсутствии брака не претендует им становиться сам. Другими словами, что обеспечивать содержание новорожденных по своей линии он не станет. Или же пускай отец этот Гандрабура дезавуирует изначально им же признанное отцовство. Но ещё можно и в самом принципе оспорить отцовство указанного гражданина, как вы понимаете, только это уже вопрос потянет за собой медицинский аспект, проверочный. Анализы разные и всё остальное. Спрашивают:

– Сами-то вы будете Гандрабуре этой сопротивляться, что не он отец? Или с этим его признанием вы согласны?

– С этим, к несчастью, я согласен, – вынужденно подтвердил отвратительную истину Гирш, – он и есть отец по крови. Просто он книжек начитался, совершенно чуждых ему по его незрелой культуре и по его сырым, как невысыхающая потолочная протечка, мозгам, и теперь отстаивает отцовство своё как принцип. Ошибочно думает, что хотя бы этим не нарушит закон жизни и смерти. Такое у него в голове устройство противоестественное, особое: я-то за годы последние наслушался от него всякого.

А там на это сказали, в опекунской инстанции:

– Понимаем вас, Григорий Наумович, да только сделать, как вы хотите, не сможем без осуществления всей предписанной законом процедуры. И поэтому придётся вам договариваться.

Как-то так, в общем. Сложно. Но одно всё-таки ясно – ёжик, хотя и мелкий, но против Гиршева танка оказался острый и свободно проехать не дал.

К тому времени Иван Гандрабура вновь трудился на упаковочной. Правда, не в охране, куда, честно говоря, и сам уже не хотел, не говоря уж о бывшем тесте, а в самом цеху, на линии обёртки и промежуточного загиба.

Ему снова дали место в общежитии, поселив в совсем небольшую комнатку, по размеру меньшую, чем стандартная, но зато одного, без никого больше. Учли, вероятно, рост и вес. Как было у него в вооружённых силах, так было и теперь, вспомнили. Там он кормился от общей армейской кухни, но двойным пайком, как военнослужащий, превышающий солдатский норматив по объёму и высоте. Таков порядок. Здесь, на гражданке, просто пожалели, знали, что выгнан начальником охраны Лунио из их общего дома, что насмерть потерял сожительницу, почти жену, и что оставил после себя живых наследников, которых признаёт.