– Да понятно, Григорий Емельяныч, – обречённо ответил я, хорошо понимая, что развивать эту тему сейчас не в моих интересах. Потому что тогда я не получу того, за чем сюда пришёл. – Чего ж понятней-то, – и тут же резко переключил его внимание на главное. – Вот ещё какое дело, не знаю как сказать даже, – начал я издалека, а он молчал, слушал. – Вещь одна осталась тут, мамина, тоже память для меня. Я уходил когда, ну по вашему направлению, на фронт, вещь эту здесь оставил, в квартире. Сама она не ценная, но мне дорогая, поэтому я её Волынцевой оставлять не стал на сохранение, понимаете? – он кивнул. – Я бы, если можно, забрать её хотел. Не возражаете?

– А что за вещь-то? – спокойно так поинтересовался он. – Где она есть-то сама? Тут всё под ремонтом было, ничего не оставалось лишнего. Всё, что было, вон в коробке твоей теперь.

– А стремянка есть у вас? – не обращая внимания на его слова, спросил я. – Лучше высокая.

– Ну есть, допустим, стремянка, высокая, есть. Тебе для чего?

– Мне в гостиную надо с ней, там покажу, – кивнул я на пространство через стену.

Через минуту я уже забирался по лестнице к потолочному карнизу, к той части, что в дальнем углу гостиной. Лепной завиток был на месте, и даже грубый шов от моей тогдашней торопливой приклейки был уже не столь заметен после сделанного хозяевами послевоенного ремонта. Полковник стоял внизу, задрав голову, и следил за тем, что я делаю там наверху. Я же, вытянул из-за пазухи молоток, прицелился и резким коротким ударом врубил его острый конец в едва заметный шовный рубец, соединявший завиток с основанием карниза. Другой рукой я придерживал завиток, чтобы он не грохнулся на паркет. Но он всё же грохнулся. Выскочил из руки и полетел вниз. Там и покоился теперь, разлетевшись на гипсовые куски. А между кусков лежал обёрнутый в тряпицу небольшой комочек. Маркелов, которого ещё не успело перекосить от случившегося в его столовой безобразия, нагнулся, взял комок в руки и развернул. И покачал головой.

– А говорил, не ценная. Что ж ты врал мне, Лунио? Нехорошо, сержант, врать старшему по званию. Некрасиво, очень некрасиво. – Он дыхнул на центральный камень маминого кольца, сияющий разноцветными искорками, насквозь прозрачный, и потёр его о ворот рубахи. Затем неторопливым движением опустил кольцо в карман своих домашних штанов и снова задрал глаза наверх, откуда я молча следил за его манипуляциями. – Знаешь, а ты мне нравишься, Григорий, – с неожиданно по-отцовски ласковой интонацией произнёс полковник. – Ты по жизни своей ловкач. И совсем не дурак. Надо ж как упрятал, я бы в жизни не догадался, ай да молодец! К тому же патриот нашей Родины, это мне доподлинно известно, как самоличному участнику всех твоих дел. – Он осуждающе покачал головой. – И молоток даже прихватил с собой, ну всё продумал, шельмец. Убивать собирался, поди? Скажи, ну? – Я понуро молчал, там, наверху. Ответить мне было нечего. А он призывно махнул рукой и ободряюще позвал. – Ладно, давай, спускайся сюда. Лестницу отнесём с тобой и сядем потолкуем. Давай, брат, давай, очнись уже наконец. Ничего нехорошего с тобой ещё не приключилось. Пока только хорошее идёт. А будешь и дальше умным, так и не случится ничего дурного, уж ты мне поверь. И слазь, слазь сюда, не хлопай ртом.

Я слез, думая, что всё, уплыла последняя надежда, не убивать же мне его теперь, гада этого. А сам не вернёт ни в какую, зуб готов отдать вам свой золотой, как когда-то сказал папе Аркадий Валерьянович Волынцев.

Под его присмотром я понёс стремянку в кладовку, ту самую, нашу, забитую когда-то провиантом под самый потолок. Путь нам пересекла девочка, та, что открыла мне дверь. Она выбежала из уборной и головой воткнулась мне в бок.

– Ой! – вскрикнула девочка. – Я не нарочно. Я просто по своим делам иду, а тут вы с дедушкой.

Я поставил стремянку и присел на корточки. Она с интересом смотрела на меня и вихляла маленьким задом. Вся словно на иголках была сделана из маленьких юрких шарнирчиков.

– Ты к дедушке пришёл? – спросила она и ткнула в меня тоненьким пальчиком. – Или ко мне? Ты папа, да, я угадала?

– В школу ходишь? – улыбнулся я вместо ответа и тоже ткнул в неё пальцем. – В какой перешла?

– Брысь отсюда! – недовольно цыкнул на неё Маркелов. – Сиди, где сидела, и не высовывайся, ясно тебе?

Девчонка неохотно развернулась и поплелась к себе, шлёпая по полу теми же безразмерными тапками.

– Хорошая девочка, – абсолютно искренне сказал я, когда мы занесли стремянку на место и вернулись в кабинет. – Внучка ваша?

– Понравилась? – вместо ответа спросил он и хмыкнул. – Вот и давай поговорим про это про всё, сержант. И про находку нашу заодно.

– Вы что, не отдадите мне вещь? – настороженно поинтересовался я, чтобы сразу расставить всё по местам. – Вы ведь, Григорий Емельяныч, своё уже получили, я слово сдержал, так и вы теперь со мной по-честному поступите. У меня ведь больше ничего нет, сами знаете.

– Ой ли? – полковник многозначительно ухмыльнулся и соорудил лукавую морду. – Так уж и ничего? Совсем-совсем ничего?

Я насупился и пробормотал сквозь зубы:

– Ничего. Совсем-совсем. И даже справку ещё не отдали мою об освобождении.

– Да за справкой дело не станет, не психуй. Лучше сядь и послушай, что я тебе скажу, Гриша. – Я сел. – Короче, дело такое. Говорю как есть, а ты, как есть, внимай. И реши, сынок.

Это было что-то новенькое и не предвещало ничего хорошего, судя по такой внезапной перемене ко мне этого чина из органов. К подлости его и обманам я уже успел привыкнуть, даже могу сказать, что у меня потихоньку начал вырабатываться особый иммунитет против Григория Емельяныча, которого за последнее время в жизни моей стало значительно больше, чем хотелось бы. Но не узнать, чего он хочет, тоже теперь было нельзя. Руки мои всё ещё были скованы этим человеком, пережавшим мне дыхалку и каждый раз, несмотря ни на какие мои слова, оказывающимся наверху. А милицейский полковник продолжил, закурив папиросу:

– Буду краток и конкретен. А ты слушай и не перебивай. В общем, так. Жена моя, Вера, за день до эвакуации погибла, от бомбового осколка. Насмерть, сразу. Тогда мне пришлось дочку нашу, Юльку, одну в Башкирию отправлять, без никого, считай, чисто под присмотром знакомых одних, будь они прокляты. Сам же я в городе остался, блокаду отсидел, как и ты. Вот только харча у меня не было, как у вас с папой твоим. А был голод, и был труд каждодневный, и без перерыва на компот, как у некоторых. – Я молчал, слушал. – Так вот, дочка моя и до того ещё была неуправляемой, до войны, уже девчонкой норов показать любила, лет с одиннадцати. Потом – блокада, выехать не успели, знаешь, а дальше смерть жены моей, матери её. А в 42-м по первой ладожской дороге сумел я её отправить, удалось. Голодную, холодную, еле живую. И связь, само собой, потерял. Так и не знал ничего про дочку, пока не вернулась оттуда, перед самым сорок пятым уже, из Давлеканово, но только с беременным животом и на последнем месяце. А было ей пятнадцать. Вот так. – Он глубоко затянулся и выпустил дым в потолок. Помолчал. Затем продолжил: – Сам понимаешь, чего я чувствовал тогда, Гриша. Горе – одно, вслед за ним – сразу другое и на тебе – третье! И какое! Ну который гад не уследил за ней или какая гнида живот ей надула, разбираться не стал. Спасти бы девочку, не до другого всего. Сам я уже комиссарил вовсю, на том самом месте, сам знаешь на каком. А у неё истерики, депрессии разные. И приглядеть некому нормально. Одни мы с ней. И ничего, ни витаминов никаких, ни еды обычной, какую надо, если на сносях. И молчит к тому же, в себя ушла. То ли изнасиловали, то ли несчастная любовь была с кем-то, то ли обманул кто, обрюхатил и не вернулся. Не знаю, Григорий, не знаю, честно скажу. До сих пор не знаю, так и не сказала мне – такой характер у неё, в кого, не понимаю только. Потом время подошло – родила. – Он кивнул в сторону коридора. – Вон, Машку, что на тебя напоролась. Отца нет, вместо отчества прочерк хотела делать, но я договорился, чтобы меня вписали, моё имя, на отцовскую строку. Мария Григорьевна получилась, Маркелова. Так и стали воспитывать вдвоём. Только не очень пошло у нас. Доучиваться Юлька не пошла, не захотела, так и осталась с полусредним, считай, образованием, да без аттестата.