На деле же было так и не так. Признавать близнецов в органы записи Иван пошёл лишь после того, как узнал от других людей, что он уже их признал. Недоступно?

Вот и ему было так же непонятно, Ивану. Он никогда ведь не отказывался от своих детей и даже был бы по-своему рад, если бы те выросли большими и не отклонёнными в изъян от норматива полностью здорового человека. Он просто жить не хотел с ними, вот и всё. Пускай те будут, но не вместе. А что Дюки больше нет, ничего в этом деле не меняло. Горе, конечно, само по себе просто ужасное, только дети при чём? Они же не вырастут от горя в полный рост? Он всё сделал, как предупреждал, всё без утайки сообщил кому следует. То есть тестю, Григорию Наумычу. А сами дети не по факту, а по жизни должны быть не его, не с ним – что было тогда, то есть и на сегодня. Но записать положено, потому что было. И когда ошибочно услыхал, что признал, встал, оделся и пошёл на деле признавать, потому что оставался ещё один отгул, он его и взял. И написал под диктовку, как ему там подсказала сердобольная женщина одна. И похвалила ещё, сказала, что отец он порядочный, не то что другие отцы, которые не признают и не участвуют. Потом проставил подпись и число, как положено. Всё.

А после обеда, добирая недоспанное, лёг спать, белым днём, как раньше не делал. И потому, наверное, приснился этот сон. Сам по себе не страшный, но зато неприятный. Вот такой.

Стоит он, Иван Гандрабура, охранником, как в прежние времена, хотя и упаковщиком теперь трудится, на той же самой фабричной проходной, что в люди вывела его под начальством Григория Наумыча. Стоит и шлагбаум регулирует, чтобы не пронесли. Но они всё равно несли, не скрывая, что несут. Одинаковое всё было там, в картонной упаковке размером каждая с осьмушку кубометра. А видом – как шкатулка, с серебряными уголками, как он любил, объёмного значения. Только эти все были крупными и нестандартными. Картон и серебро – было очень красиво, такое необычное сочетание материалов, он сразу это понял и засмотрелся. Подумал ещё, куда ж это они их несут, красоту такую, это же преступление против нашей упаковочной. А самого зависть кольнула, что сам так не делает, не додумался. Не выносить, само собой, а именно сотворить такое чудесное соединение в настоящую вещь.

Ну он, конечно, не выпустил их за территорию, тормознул. И в ряд несунов тех выстроил, у шлагбаума прямо. Ровная дюжина их была, все по головам. Говорит им, открывайте, мол, несуны, предъявляйте изделия ваши и пропуска на вынос. Будем на соответствие проверку делать образа и факта, такая профессия и должностная инструкция.

А те мнутся, не открывают, стоят, не слышат его как будто. А сами все с упаковочного, с того, где сам он работает, Иван, и где должен сейчас стоять на линии, зарабатывая должность мастера-упаковщика шестого разряда, а стоит вместо этого на проходной.

– Ну чего замерли, как идолы? – наезжает на них Иван. – Воды наглотались, что ли, как пеликаны?

Те рот открывают, а оттуда вместо слов бульки одни горловые, как будто и правда, вода в них, а не воздух.

– Открывайте давай! – указывает тогда Иван пальцем на шкатулочный картонаж, на весь выносимый дюжинный комплект. – Чего не выполняем?

А те только головой мотают и на проходную крытку руками показывают. Он оборачивается и обалдевает просто. Выходит оттуда начальник его, Григорий Наумыч, только не на себя, а на водяного похожий, точно как в давешнем кинофильме, хорошем таком, душевном, про Марью-искусницу, где водяной в конце всех дел в жабу обращается, а подлую ворону кот загрызает. Так вот, приближается он к его шлагбауму с улыбочкой, и опять не своей же, а водяной. И этим говорит, несунам шкатулочного картона на серебре:

– Открывайте, ребята, предъявляйте этому. – И рукой на Ивана.

Те распахивают каждый свою упаковку и стоят, ждут дальше. А крышки коробочные те – на обычных железных рояльных петлях, что непорядок, как ему показалось, при применении серебряного материала на углах. Но он не отвлекает себя настолько и видит, что внутри там есть. Не пустая там внутренность, а вполне содержательная. И понимает – конфликт неизбежен, несмотря на присутствие начальника крытки.

– Кто? – спрашивает Иван и кивает на содержимое.

– Твои они, Ваня, – усмехается Григорий Наумыч жабьей улыбкой. – Все твои. Только знать надо какие.

– Какие какие? – не врубается Иван. – Чьи какие? Какие кто? – И глазами на коробки.

А в коробках кольца, человеческие, из живых тел невысокого стандарта. Медленно так расцепляют окружности свои и в полный рост подымаются, голые и босые. Личики сморщенные, красные, волосики слипшиеся, примятые, мокрые как будто. И все меньше метра вверх.

– Карлики! – охнул Иван. – Карлики живые!

– Они, Ваня, они самые, – по-доброму, как будто и не расходились с ним по-плохому, хлопает его по плечу Григорий Наумыч и протягивает в их сторону руку, как Ленин с любого памятника тянул. – Выбирай. Двое твоих, остальные – прах. Фикция. Фуфел.

Последнее слово Гандрабура узнал от Дюки, оно означало натуральную, но похожую на настоящее подделку.

– Для чего? – не понимает он. – Кого выбирать, зачем оно мне?

– Бери, – суровым голосом произносит начальник охраны, – отказаться никогда не поздно, а взять можешь и не успеть.

И тут понимает Иван, что прав начальник-то, брать – оно не давать, брать куда как верней и надёжней. Потом, в крайнем случае, не подойдут если, к Фране можно всегда пристроить, она с ними умеет. Зато обои будут признанные, всё по уму и по закону.

– Только вот чего, – говорит ему водяной, – надо успеть, пока третий раз пожарная сигнализация не провоет. А провоет – исчезнут они, снова – по коробкам и адьё, за шлагбаум, а там уж поминай как звали.

– Мы ж Петром хотели, помните, Григорий Наумыч? – беспокоится Иван. – Как царя Первого. А про другого не говорили тогда, не знали ещё.

– А другой – Карл, – усмехается бывший водяной тесть, – он у Дюки украл коралл и подсадил на затяжку мягкой упаковки, сечёшь?

Иван открывает рот, чтобы реагировать, но в этот момент раздаётся вой сирены и карлики оживают от неподвижности. Рты их, маленькие ушки, глаза, носики, волосы – всё это начинает шевелиться, шмыгать, глядеть, развеваться по ветру и подсыхать. А дюжина стоит по стойке смирно, как в почётном карауле при армейском гвардейском знамени в его бывшей воинской части.

– Время пошло, – угрожающим голосом сообщает водяной. – Делай выбор.

А все, как на одно лицо, хорошенькие и уродливые одновременно. Он и ткнул в первого, что ближе был.

– Этот мой, – говорит Иван, – я так про него знаю.

– Верно знаешь, – отвечает Григорий Наумыч и делает карлику глазами. Тот уныривает в картон, сжимается в кольцо, и крышка за ним захлопывается, скрипнув рояльной петлёй. – Этого карлика зовут Карл. Он твой по счёту второй и есть. Теперь первого ищи, главного, Петра своего, наследника по царской линии.

«У меня б не скрипнула, – думает Иван, – я б её веломашинным масличком прошёл для начала, петлю эту рояльную...»