Последовавший сразу вслед за этим спазм пищевода заставил меня на минуту умолкнуть до тех пор, пока непрожёванный комок сам не протолкнулся вниз.

– Извините, – сказал я, сделав глубокий вдох, – это с непривычки. – И залил ком большим глотком чая.

– Значит, слушай сюда, Григорий, – сказал полковник, не обративший на мой спазм ни малейшего внимания. – Сейчас уйдёшь вместе со мной, а вернёшься, – он глянул на настенные часы, – вернёшься к восьми, я уже буду. Поужинаем тут, а в городе особо не трись, сам понимаешь. Места ищи полюдней, чтобы не бросаться в глаза. И вот ещё, – он протянул долгожданную справку об освобождении, – пока это твой единственный документ, не потеряй смотри. А вечером скажу остальное. Всё, ушли!

Девочка с сожалением проводила нас глазами, но на прощанье я успел сделать ей ручкой и состроить смешную морду. Она засмеялась и тоже ответила мне мордочкой, напоминавшей мамину, лисичкину, но только маленькую. Контакт у нас с ней был, я это мог сказать определённо, потому что установился он взаимно и с самой первой минуты.

Пока спускались вниз, успел сообщить Маркелову про меня и Машу. И он сказал на это:

– Что ж, сержант, это хорошо, что есть контакт, это очень даже хорошо и приятно. А за Юльку не беспокойся, там всё будет нормально. До вечера, пехотинец!

Внизу его ждала служебная машина, он сел, и та газанула со двора. А я остался думать. Мне было о чём. И, прежде всего, о нэпманской короне, что оставалась у Полины Андреевны. Брать? Или нет? Тащить с собой неизвестно куда за восемьсот километров? А заметит? Поймёт, что обманул, обещал без утайки, всё, что есть, а на деле кинул? Приберёг для себя? Большой обман – большое недоверие. А уж оно потащит за собой большую беду. Но с другой стороны – жить на что? Идти на милицейское содержание? А будет оно вообще, содержание это? Сбросит Маркелов Юлю свою проблемную с рук долой и привет! Забудет, как зовут. Ты взял – твоя ответственность отныне. За дочь, за семью. Видит же, человек порядочный подвернулся – это я так, уж извините, про себя.

«Наверное, следует с Полиной Андреевной посоветоваться, – подумал я, – всё равно больше не с кем в этой жизни», – и двинул к Волынцевой. Не зная ещё, что советоваться не придётся, всё решится без её совета, само собой.

Я снова шёл пешком, хоть и не кончились ещё в моём кармане маркеловские рубли, я просто не хотел влезать ни в какое железо, ни в какие автобусы и трамваи, я не хотел опускать себя под землю, я не желал, чтобы любая посторонняя сила хотя бы на миг разлучила меня с моим городом, который я так любил и который, я знаю точно, так же любил меня.

Я вышел к Неве и посмотрел в воду с каменного парапета. Вода была чистой и спокойной, совсем не такой, какой была до этого вся моя жизнь; она лишь немного пенилась по краю лёгкого речного прибоя. Я бросил в воду монетку, маркеловскую копейку, теперь я знал, что вернусь, такая примета, и я хотел, чтобы она сбылась.

Когда-нибудь я обязательно возвращусь в это место моего детства, туда, где умерли мои мама и папа, где я трудился на совесть, готовя наши танки для битвы против фашистов, озверевших от ненависти к ленинградцам, где на моих глазах замертво падали на городскую мостовую недавно живые ещё, хорошие и добрые люди, его жители, а сам я не падал и не страдал, потому что был краснощёк и сыт по самое горло и не мог этой сытостью с ними поделиться.

Я вернусь сюда, откуда сам ушёл воевать, но не провоевал, сколько было нужно мне и тебе, мой славный любимый город. Ты слышишь меня, Ленинград? Лично я тебя слышу, шуми сильней, ещё и ещё, забавляй своей Петропавловской пушкой, звени своими весёлыми трамваями, шелести проливными дождями, удивляй высоченными колоннами, изгибными набережными и именитыми дворцами, ослепляй своими белыми ночами, разводи невероятные мосты, ты слышишь меня, город мой? Я иду по тебе, я топчу твой асфальт казёнными башмаками, я дышу твоим прозрачным воздухом, я жадно втягиваю его, так, чтобы рвались от счастья лёгкие, я читаю тебе колдовские стихи, я пою твои волшебные песни, я делюсь с тобой самым потаённым и сокровенным, мой ненаглядный Ленинград, названный светлым именем того, кто умер, но чьи идеи остались и не могут не победить всю эту гадость вокруг нас и всё остальное человеческое негодяйство, про которое знал мой папа и которое я теперь, став большим, испытал и на себе.

Я шёл, как шлось, забыв про все короткие маршруты, про все полковничьи наставления, про что можно и чего нельзя, про Юлю его, про него самого, про всю свою нескладную житуху и про то, почему в жизни моей так случилось, что мне нужно теперь обо всём этом думать.

Через час ходьбы, сделав прогулочный круг, я оказался в нужном районе. Там был ещё сквер, в котором мы с Маркеловым присели после нашего вчерашнего посещения Волынцевой и где он сунул руку в портфель, чтобы проверить свёрток. Туда же я должен был прийти и сегодня для встречи с ним, в 12. Теперь уже не придётся, сам его нашёл, раньше времени.

Я направился через сквер, откуда уже можно было заметить поднимающуюся выше уровня соседских крыш ротонду дома, в котором жила Полина Андреевна. Я бросил на неё взгляд и порадовался тому, что эта хорошо знакомая мне по довоенной жизни красавица-ротонда продолжала стоять так же строго и прямо, упершись острой макушкой в нависшее поднебесье, как и стояла до войны. И что никакая немецкая бомба, разорвавшись, не задела её своим осколком. Или это была уже не та ротонда, а другая, новая, восстановленная за годы моего вынужденного отсутствия?

Так и шёл, не спеша, пока не столкнулся с быстро двигающимся по скверу человеком. Наши тела сошлись в тот момент, когда я ещё не опустил от ротонды глаза, а он не успел развернуть корпус по ходу своего движения вперёд. Мужчина этот всё время оборачивался и смотрел по сторонам и назад. Мы с ходу воткнулись друг в друга и уставились один в другого.

– Оп-па! – первым произнёс он, оглядев меня. – Да неужто, мама родная?? Гиршуня, собственной персоной! Как здоровьечко, братан?

Он был одет так же почти незаметно для окружающих, как и я. На нём были самые обычные серые брюки на дешёвом ремешке, довольно подмятые, и самого незатейливого кроя, усреднённого колера простая рубаха с отложным воротником. И сандалии на босу ногу. Под губой просматривался знакомый шрам, который я при желании мог, наверное, узнать и на ощупь. Это был Мотя, уголовник из Устьсевлага, подручный седого пахана.

Мы присели на лавочку.

– Откуда вы здесь? – удивлённо спросил я его, не веря глазам. Помню, даже от волнения поначалу не сообразил, как к нему обращаться, на «вы» или на «ты», потому что тут же откуда-то снизу, из промежутка между пупком и анусом, по мне медленно стал подниматься страх, ползя, скребясь и просясь наружу, старый ещё, не убитый и не забытый головой, вросший в меня вместе с кожей, печенью и селезёнкой. Но я быстро выправился, скинув его обратно к низу живота. И переспросил: – То есть ты тут откуда взялся, говорю, Мотя?

Мотя откинулся на спину, завёл глаза в небо и закурил.

– Так амнистия ж вышла, братан, ты чего, не в курсах? Сам, смотрю, ферментируешь тут, воздух дышишь-кислородишь, птичек развлекаешь, а про амнистию ни гугу, что ли? – и посмотрел налево и направо от себя. – Просто так на свободе, за красивые глаза? За карася своего безгубого? – и призывно хохотнул, игриво ткнув мне кулаком в пах. – Напуга-али мы тебя тогда, Гиршуня, помню, помню. Но и сам пойми, пахан сказал, мы – делай, такой у нас порядок, как у вас в сухопутном полку, – он примирительно кивнул на мою ширинку, – а яйца твои крепкие оказались, пехота, молодчинка, стоял не крючился, и глазами не ссал, как фраер.