– Что ж, посмотрим... – как-то уж многозначаще, но скорее для самой себя, как мне показалось, произнесла Юля и долила остатки из бутылки.

Дверь на кухню приоткрылась, и в дверную щель робко просунулась девчачья головка.

– А мне к вам можно, мам? – обратилась головка к Юле, но глазами в это время исследовала меня. – А ты будешь теперь папой? – тут же успела она вставить ещё один вопрос, и он отозвался в моих ушах не то своей серьёзностью, не то заведомой игривостью, я не понял, уже совсем плохо воспринимал окружающий мир на уровне деталей.

– Я тебе что сказала! – с неожиданной яростью в голосе сорвалась вдруг Юля. – Сказано было тебе сидеть у себя и не высовываться! Когда взрослым надо будет, они тебя сами позовут, ты поняла меня или не поняла, негодная?! – и ногой захлопнула дверь.

Я удивлённо посмотрел на неё, поймал её лицо в фокус и, пьяно вылавливая слова, нашёл-таки нужные:

– Д-для чего ты с ней так? Она ж-же хорошая... Она же оч-чень хорошая у вас, оч-чень милая...

– Милая, говоришь? – её словно подменили, она как будто снова в один момент надела на себя прошлую отстранённость и сделалась отвратительной и недоступной. Опрокинула в рот остатки водки, хлопнула стаканом по столу и подвела итог совместному застолью: – Всё, ужин окончен! Поговорили! – и выкатилась вон.

Я тоже повторил её жест, опрокинув своё, и тоже сказал, но никому:

– Всё, поговорили, братва!

Затем я тяжело оторвал себя от табурета и, держась за попутные стены, побрёл в папин кабинет. То есть, тьфу – до сих пор сбиваюсь – в кабинет полковника Маркелова, благодетеля и будущего тестя. Там я прилёг на свой диван, скинул башмаки и вытянул ноги. Через полминуты сознание моё отключилось, разрозненные его кусочки вновь соединились в одно целое, и уже оно приказало мне спать. И я отрубился, совершено забыв про свой ночной план по извлечению и перекладке драгоценных камней для новой жизни вместе с Юлей и Машей Маркеловыми.

Проснулся я от того, что кто-то на меня смотрел. Организм мой за лагерные годы в силу неизвестной мне особой причины перенастроился и научился на случай подлости и обмана опасаться любого взгляда со стороны, длящегося более трёх-четырёх секунд, включая даже самые невинные и неопасные. Не знаю, каким прибором подсказку такую изнутри можно зафиксировать и измерить, но только мне доподлинно известно, что сбоя у меня в этом деле не было ни разу, ни на фронте, ни на севере. И знаю ещё, но опять же не понимаю откуда, когда из болота я выбрался того смертельного, где с трубочкой под водой сидел, не раньше, чем фашисты оттуда ушли, – снова подсказка мне была и снова спасительная. А может, сам ангел работал небесный, если он есть и если его хранительство распространяется и на меня тоже. Только покамест благодать эта отпускалась мне, видно, не в полной мере, иначе в этой квартире на Фонтанке сейчас командовал бы я сам, да с медалями на груди и грамотами на стене, а не полковник милиции с пьющей дочерью-невестой.

Взгляд, что меня разбудил, опасным не был. Да она и не так долго смотрела на меня спящего. Когда я глаза в темноте открыл, мало чего ещё соображая, то почти ничего не смог рассмотреть. Только ощутил, как она берёт меня за руку и тянет наверх, к себе. Юля.

– Пойдем, Гриш, – тихо сказала она. – Ко мне пойдём. Нечего тебе здесь одному валяться на неудобном этом диване. – И, не выпуская моей руки, повела за собой, в мою же бывшую комнату.

Мы вошли. Там было так же темно, как и в кабинете, только бледнела в спальном углу молочной простынёй кровать с откинутым одеялом. Там же стояла когда-то и моя, деревянная, которую я сжёг ещё в самом начале, первой же блокадной зимой, самой страшной, перебравшись в папину спальню. Там у него не было угловой стены, как у меня, от которой сквозило добавочным блокадным холодом.

Она положила мне руки на плечи и прикоснулась губами к моим губам. Опьянение моё ещё не исчезло окончательно, но это не помешало мне пережить начало незнакомого приступа. Он начинался от ног, снизу, образовывая там, где-то в районе икр обеих ног, мелкую, похожую на предстартовую, дрожь. Дрожь эта медленно поднималась, ползя по телу вверх вместе с увеличивающейся амплитудой телесных колебаний, которые по мере раскачки становились всё более и более волнительными. В этот миг я уже всё знал – всё, что сейчас произойдёт в этой спальне, где я когда-то фантазировал на тему дружбы и любви и куда мне так и не довелось завлечь ни одну из девочек, на которых некогда тайно для них падал мой подростковый интерес. Но поначалу я был маленький и недостаточно решительный и поэтому, не скупясь, прощал им свою собственную робость. А потом те из них, кого не успели вывезти из города, умерли от голода, наверное, все. Так что не получилось у меня в жизни запоминающегося промежутка между соплячеством и подходящей для мирного времени взрослостью. Фортуна зашвырнула меня ровно в ту безнадёжную середину, из которой выхода было только три: смерть от голода, смерть от фашиста или смерть от урки. Остальное – как повезёт. Повезло и там и тут. Дальше вот только не пофартило, заело. И буксовало восемь лет с лишним. Да и сейчас пробуксовывает, хотя уже и не так, грех жаловаться.

Юля отняла от меня губы и тихо так спросила:

– Ты не против? Ты ведь тоже этого хочешь, да?

Я был не против и даже очень хотел, но я просто не мог ничего ответить. Волнение подступило к горлу так близко, что, казалось, пережало мне связки; и это волнение вместе с качкой, что не утихала внутри меня, слились в единую и чужую мне силу, установившую надо мной новый порядок, собственный закон покорности и повиновения женщине.

Верьте или не верьте, но до этого дня я был с женщиной всего один раз, и это случилось со мной на фронте. Ну, а если быть до конца правдивым, то, наверное, всё же не случилось. Но Ринатка Хабибуллин насчёт меня и на самом деле договорился, привёл к сестричке, медсанбатовской, с которой миловался в те редкие дни, когда позволяла война. Наобещал той с три короба, чего всё равно не вышло бы, даже если бы ротный и не послал нас тогда за девками, и нас с Ринатом не забрали в плен. Но всё одно не хотела она уступать и верить его посулам, в курсе была про восточное лукавство, ну и отказала в конце концов дать другану его молодому, то бишь мне. Однако хитрец Ринатка нашел всё же способ вырвать для меня санитаркино согласие. Вот друг так друг. Никогда не забуду ни его самого, ни как он погибал на моих глазах, а я ничего поделать не мог.

Короче, пришёл он к ней, сказал, что говорю, мол, всё как есть, а ты уж, мать, как знаешь, так и поступай. Боится, говорит, друг мой больше жизни самой умереть в бою, так и не успев бабу познать. А скоро ж наступление, сама знаешь, Спас-Деменск будем освобождать, так он заранее к смерти себя готовит, Григорий этот мой, героем хочет стать, но только боится проявить героизм свой в полную силу. И неужто после этого ты дух ему не подымешь боевой и остальное вместе с духом?

Этим сломил он волю её, податливой на эти враки оказалась глупая, не устояла против такого объяснения, согласилась отдаться первогодку-пехотинцу.