Мы, хочу вам сказать, вообще невероятно один другого чувствуем, как органы фантомной боли, слыхали про такое? Когда руку, к примеру, отрезали или ногу, а она всё равно болит в том пустом месте, где когда-то росла. Прошлой болью ноет, неизжитой, тянущей из этого бессодержательного места замешкавшийся там кусок остальной души.

Так и мы с Нямой. Он пукнет вдали от меня, а я про это знаю. И говорю ему потом:

– Ты зачем пукнул в том месте, Няма?

И думаете, он спросит, откуда знаю? Никогда не спросит. Потому что и сам знает, что я уже в курсе, и будет в курсе точно так же про меня, когда, как и чего я сделаю или уже сделал. Недавно сказал про нас довольно точно, мы ещё посмеялись. Говорит, жаль, что мы с тобой, Петька, не сиамские близнецы, а самые обыкновенные, а то бы пил я один, а забуревали бы мы оба с тобой. А про пук ответил так:

– Да там не было никого, Петь, и хотелось ужасно, не мог терпеть просто. Скажем Фране, чтобы жареной капусты больше не давала, ты согласен?

Я, разумеется, всегда был согласен. А он – со мной. Но только единственно не пробовали пока дуэтом. Ждали каждый, кто первым предложит. Потому что там уже всё как на поверхности. Нет и быть не может одинаковых партий для разных инструментов. Всегда найдутся предпочтения, так и знайте. Кому больше нот, а кому их меньше. Это как роль в кинофильме, кто-то главную получил и радуется, а другому эпизод, по остатку, там он и парится в нём второстепенным недогероем. Вот и здесь, тоже запросто фантомно может получиться – скрести начнёт из того места, где сам и сыграть бы мог, да не сыграл, партия тебе не прописана.

Потом уже, через годы, когда мы к джазу с ним пришли, не сговариваясь, и к умопомрачительным по силе своей и красоте импровизациям, несправедливость эта была устранена, и поэтому состязательность наша, как взаимное опасение, отмерла сама по себе. Пока же оба мы лишь отлавливали потихоньку сполохи затаённых подозрений – кто из нас мастеровитей и точней в своём звуке и кто оркестру в принципе нужней. И не только как инструмент – сам по себе.

Видя такое дело, Гирш к концу восьмого класса купил каждому по инструменту, чтобы уже не брать теперь чужое, училищное. Не сомневался, что поступим. Да и у нас самих уже не было сомнений, зная, что наработали неплохой опыт, существенно превышающий багажом навыки прочих поступающих.

И только перед смертью Гирш признался нам, что, не имея своего мнения о нашей реальной подготовке, был уверен в успешном результате. И не потому, что мог оценить уровень владения инструментом, а из-за того, что верил, что не обидят они карликов, то есть меня и Няму, не посмеют. И до самой смерти жила в нём эта убеждённость, что маленький человек, хоть и любимый и самый родной на земле, но с мужиком в полный рост не потягается ни в одном из направлений жизни. Знал, вывел для себя формулу такую необратимую и терпел, пережимал себе глотку, никак не выказывал тревоги своей больной. Представляете, сколько он давил в себе, и какой тяжести, душевных сил? Любимый наш Гирш...

Отвлёкся. Итак, тот самый вечер, в ДК. Хлопки отгремели, все стали уходить окончательно, наши все по футлярам разложились и к выходу со сцены потекли. Я первым вышел, а Няма задержался. Тут он подошёл ко мне и остановил. Под полтинник, наверное. Одет совсем никак – с незаметной простотой и довольно безвкусно. Но всё не старое, нормальное, в общем. Сам свежевыбрит, под одеколоном и разит сильнее нормы. Заметно было сразу, что робеет. И ещё видно, что не музыкант, а просто благодарный зритель культурного мероприятия городского масштаба, средний сам по себе, только высоченный.

Я смотрю на него выжидающе, ничего не думаю, ни про что. Автографы раздавать мне пока что рано, «спасибо» выслушивать – для этого тоже есть кто поглавней, солист или дирижёр наш.

– А другой тоже на музыке играет, как сам? – спрашивает он меня.

– Какой другой? – удивляюсь я его вопросу. – Вы, наверное, про брата моего, про Наума?

Он не соглашается:

– Нет, я про Петра своего, про Петю толкую тебе, про Лунио.

Я на это поясняю:

– Пётр Лунио – это я, товарищ. А Наум – мой брат, он ещё не ушёл со сцены. А вы чего хотели?

– Значит, выходит, тоже на музыке играешь на этой? – вопросительно произнёс он, то ли осуждающе, то ли с умело скрываемым восхищением, и кивнул на мой футляр с саксофоном. – Тоже на дудочке этой поперечной? Вишь как, дудка сама тонкая, а упаковка под неё вон какая. Кирзой опрессована или дерматин?

Я ему говорю удивлённо, и на самом деле плохо понимая, о чём это он, и уже начинаю немного раздражаться:

– Какая дудочка, это саксофон, вы чего. Что ещё за кирза такая?

Ответ мой, вероятно, его не устроил. Дылда недоверчиво покачал головой и, подав вперёд большие губы, переспросил:

– Саксофо-о-о-н? Вот оно как, значит. И сам не Наум, а Пётр, говоришь?

– А что вас не устраивает, простите? – я посмотрел на часы, нам с Нямой надо было домой, Гирш хотел, чтобы в честь нашего концерта мы сегодня вместе поужинали, с ранней клубникой на десерт, он специально сгонял в Жижино и набрал с грядки. Франя там у нас хозяйство вела, не запускала.

– Да не, – смутился высокий, – меня всё устраивает. Просто я батя ваш, получается, вот и смотрю. Вижу, играете обои на музыке. Ну, порадовался там у себя в зале. И пришёл вот сказать про это. – Помявшись, высокорослый добавил: – Нам на упаковочной пригласительные дали, на цех, сказали, сходите, послушайте, там играть типа будут. Вот я и пришёл, чего не сходить, раз за так дали.

Я поставил футляр на пол, вертикально, и замер. Окаменел. Попробовал подумать над услышанным, но ничего из этого не вышло. Ни одна дума не входила в голову, и ни одна не выходила наружу. Там, внутри, тоже ничего не зарождалось. Всё было так же, как было ещё минуту назад. Просто откуда-то возник посторонний ступор, вмешался по-хозяйски и наделся на головной мозг. И на все другие подвижные части моего организма. Дылде я был чуть ниже пояса. Мои замершие навечно 90 против его всё ещё удивлённых 196 выглядели даже не странно. Это был забытый за кулисами номер, которому теперь срочно требовалась реанимация со стороны. В качестве реаниматолога выступил брат, Няма. Он подошёл ко мне, не обращая внимания на зрительскую громилу, и толкнул в плечо:

– Ну ты идёшь или чего? Время, Петюнь, время!

Я растолкался и тупо посмотрел на брата:

– Он говорит, что батя. – И умолк.

Наум не удивился:

– И чего? Чей батя? Кто говорит? – и глянул на наручные часы. – Так идём или остаёшься?

– Он, – ткнул я неподъёмным пальцем в дядьку, – говорит, что он батя.

– Ну и отлично, пусть говорит, нам-то что с того? – Няма с улыбкой задрал глаза на уровень двух метров от пола с каблуками и переспросил странного зрителя: – Это вы батя?

– Ну да, – уже почти спокойно ответил высоченный дядька, – получается, что я вам отец, а вы мне сыны. Обои. Пётр и Наум, по царю и по родителю Григорий Наумыча. Я ж и говорю, всё сходится. – Потом он додумал ещё немного, восстанавливая в голове детали, и убил наповал окончательно: – А Дюка – ваша мать. Мать Мария. Мария Григорьна.