– Вот и ладно... – снова вернув себе хладнокровный вид, кивнул нам дед, – а теперь идите, ребятки, мне с мыслями собраться надо...

А назавтра, когда мы прибыли в Жижино и уселись на террасе, Гирш принялся рассказывать нам, как стал жить в нашем городе, уже после того, как покинул Ленинград. Мы с Нямой слушали его неотрывно, и тот его длинный рассказ так и не утратил для нас своего поразительного интереса и по сегодняшний день.

«Этим же днём после короткого завтрака мы с Маркеловым уехали к новому месту моей жизни. Он дал мне пять минут на сборы – у него в кармане уже были билеты на поезд, идущий на восток, а внизу нас ждала его служебная машина. Я успел лишь вытащить из-под подушки сдавленную в тяжёлый прямоугольник корону и сунуть её на дно обувной коробки, прикрыв сверху Библией в картинках и руководством по работе с металлами. Ну, и подстаканник папин со всадником-казаком, помните? Кстати, и молоток свой, до кучи, тот самый – жалко отчего-то стало гаду этому оставлять. А мамино кольцо всё ещё было у него. Весь мой капитал как раз поместился в холщовую сумку из пассажа, вместе с коробкой влез туда.

Юлька утром к столу не вышла, так мы с ней и не простились. Я немного удивился ещё, честно говоря, после того что произошло между нами ночью, знала ведь, что уезжаю. Или не знала. Или просто проспала она тогда.

Ну, а как ехали, не стоит рассказа – обычно ехали, больше молчали. Он только сказал, что, как устроюсь уже совсем, так, чтобы было, где жить с семьёй, и когда уже работать пойду на постоянку, чтобы дал ему знать. Вот телефон, а адрес, надеюсь, собственный ты не забыл, сказал. И тогда они к тебе приедут, Юля с дочкой, расписываться и оставаться насовсем. Только надо успеть к началу учебного года, чтобы девочке потом не пришлось нагонять.

Чего он хотел, было понятно, только в мозгах всё равно оставался туман. Какая работа, где им там жить, на какие средства – всё это Маркелов не растолковывал, лишь многозначительно покачивал головой без фуражки и читал газеты. Любил он их читать, заметил я, от корки изучал до корки.

Ну приехали на другой день, слезли.

– Вот, – сказал полковник, – смотри, сержант, здесь я родился, и здесь Юлька твоя родилась, – и устремил взор в сторону города. – Вот они у меня где все! – он сжал руку в кулак и, недобро ухмыльнувшись, потряс им в воздухе.

– Что, враги у вас остались здесь какие-то, Григорий Емельяныч? – поинтересовался я, несколько скиснув после того, как беглым взглядом осмотрел вокзальный ландшафт. – Кому это вы так грозите?

– Ты запомни, Григорий, – он разжал кулак и подхватил свой дорожный саквояж, – если бы в мире не было разных сволочей и негодяев, то никогда бы в жизни я отсюда не вырвался и не попал в Ленинград твой. Да и не жил бы теперь на Фонтанке этой нашей. – И осклабился. – Вот привет им свой передаю, здороваюсь так.

Ну, дальше я спрашивать не стал, подкатило опять волнение, что будет теперь со мной и как.

А было со мной так. В этот же день Маркелов вручил мне мамино кольцо, сказав, что слово он своё держит, в чём я могу теперь лично убедиться. Эту драгоценность, сказал, пустишь на жилищную проблему. Если по уму решишь, должно хватить на начало обустройства. А дальше голову подключай, она у тебя, я знаю, есть.

В тот же день я сфотографировался, и мы с ним отдали бумаги на мой новый паспорт. Снова ксиву свою в нос сунул кому-то, и там обещали выдать всё уже на другой день.

Переночевали в местной гостинице, хоть я и был ещё без паспорта, но на этот раз он уже спал отдельно, взял себе полулюкс, а мне с подселением, знал, что теперь никуда не денусь, связан по рукам и ногам.

Утром сказал, жди, и уехал куда-то. Вернулся после обеда, протянул бумажку и пояснил:

– Всё, сержант, вечером я уеду, а ты завтра к 9.00 явишься на местную упаковочную фабрику, спросишь замдиректора по хозяйству Пыркина и дашь ему эту записку. Он всё сделает, устроит тебя на место. И жду сигнала, не позже конца лета. Всё понял? – Я кивнул. – Ну так и ладно, бывай тогда, у меня поезд через два часа. А гостиницу твою я проплатил до конца недели, так что живи себе не горюй. – И ушёл в свой полулюкс, собираться.

А потом уехал, уже не заходя. И больше я его не видел. Никогда в своей жизни. Совсем. Раз только по телефону поговорили, и один раз отбил телеграмму. Нет, вру, два раза. Про второй раз вы уже в курсе – когда мамы вашей не стало, Дюки моей.

И чего? Он что, на самом деле рассчитывал, что я начну искать, как выгодней пристроить мамино брильянтовое кольцо в этом городе? Всё, что у меня от мамы осталось? Последней памяти лишаться?

Я отправился в хозмаг. Но на этот раз не молоток купил, а зубило. Получилось вполне достаточно, чтобы приступить к разделке короны на отдельные части. А уж камни повываливаются сами.

Первую золотую отрубь я сработал неаккуратно, отхватив неровно и больше нужного по весу объёма для пробной реализации. Рубил, отойдя с километр в сторону от гостиницы, где было побезлюдней. Кусок узорчатый, что отделился после моей рубки, смял в золотой ком, раздолбив его молотком. И блямбу эту червонную сунул себе в карман. Потом лёгкими движениями, стараясь не повредить, стал выковыривать камни. Долго выковыривал, половину, наверное, тогда высвободил из захвата. И тоже в карман ссыпал, так мне было спокойней, чтобы яйца все, как говорится, по разным корзинам разлеглись.

Утром сунул корону под матрас, камни и блямба были с собой, и двинул устраивать жизнь свою через эту градообразующую упаковку.

Начхоза Пыркина нашёл быстро, сказал, что от Маркелова, и вручил ему записку.

– Добренько, добренько, – понятливо покивал тот и озадачил вопросом, – в армии-то послужил, кроме лагеря?

– Ясное дело, – приободрился я, – младший сержант, пехотинец, Спас-Деменск освобождал, блокаду пересидел.

Начхоз посмотрел так удивлённо на меня, оценил, видно, мои заслуги минус лагерь. И говорит:

– Это хорошо, Лунио, что освобождал, это очень даже хорошо, что блокадник. В охрану тебя определю, на проходную поставлю. Жить есть где?

Я пасмурно помотал головой. Но вдруг понял, что он-то мне и поможет, начхоз этот, потому что глаз у него понятливый, не скукожившийся, сразу это было видно, и голос не тягучий был, как у бюрократов всех мастей, а наоборот, бодрый такой, с веселинкой. К тому же маркеловский, наверное, знакомый, из тех, кому тот кулаком на вокзале тряс.

И я решился.

– Спасибо вам, – говорю ему, – в охрану это хорошо, но только гостиница у меня до конца недели, а потом идти уже некуда. Но я бы мог снимать, думаю, жильё пока или... – и так смотрю на него изучающее, – или прикупить что-нибудь пока, временно.

Я смотрю на него, а он смотрит на меня, и каждый про своё прикидывает. Он и говорит:

– А деньги-то найдутся, чтобы покупку делать?

– Денег нет самих, – отвечаю я, – но есть у меня вот... – и блямбу золотую на стол ему кладу, – от родителей осталось.