И будьте вы счастливы и здоровы, но без меня.

Ваша Юлия Маркелова».

Я дочитал и стал перечитывать письмо снова. Потом ещё. Кажется, я перечитал его раз восемь, может, больше. Я читал и не верил ни себе, ни всем этим расползающимся у меня перед глазами буквам. Они, казалось, то разъезжались, то менялись местами, то проваливались на самое дно письма и, огибая поля, ползли, карабкаясь, и возвращались на прежние места. Но смысл послания, несмотря на всю эту неуправляемую буквенную чехарду, не менялся. Юли больше нет. У меня больше не было жены, а у Машеньки матери.

Я не кинулся на почту, звонить неизвестно куда, хотя и так, кроме Маркелова и начхоза Пыркина с упаковочной фабрики, звонить мне в этой жизни было больше некому. Я не пошёл в ближайшее отделение милиции с заявлением на розыск пропавшей жены. И я не пошёл искать верёвку, чтобы, приладив, закончить её удобной петлёй. Я сидел в своей маленькой прихожей, на холодном линолеумном полу и думал о том, что я теперь скажу Машеньке, когда она вернётся из школы. Рассказать сказку про восток, про разные характеры и про другую любовь, какую рассказал однажды вам? Мы и так уже с ней были на востоке, я и моя приёмная дочь, Дюка. Остальное было глупостью и гадостью.

Придумать смерть её мамы от несчастного случая, уехать и не взять её на похороны в чужом и далёком месте? Это выглядело ещё более неблагодарным делом. А заявится через год, например, нетрезвая или не в себе – что тогда?

Нужно было говорить дочери правду, но я чувствовал, что не могу, не повернётся язык сказать, что мама твоя оставила тебя насовсем, Машенька, и велела обеспечить уход и витамины в её отсутствие.

У меня, как я предполагал, оставалось ещё в запасе дней десять, дальше держать ситуацию было бы затруднительно, накопившаяся ложь шагнула бы через край, после чего нам стало бы ещё трудней и ещё больней.

По прошествии недели я понял, что пора. К тому времени я уже принял для себя решение, единственное, как мне казалось, отвечающее ситуации в той или иной степени. Это была вариация полуправды, которая, исходя из всего человеческого опыта, обычно срабатывает лучше, нежели чистая правда или же чистая ложь.

Я уселся перед дочкой на стул, пока она ела, строго посмотрел на неё и сказал:

– Машенька, мама не скоро приедет. Она серьёзно заболела, и ей требуется длительное лечение.

Маша отложила ложку и спросила:

– А к ней можно? Где она, в Ленинграде?

– К ней нельзя, – так же строго ответил я, – и она не в Ленинграде, а совсем в другом далёком городе, на востоке, потому что такие редкие болезни, как у мамы, лечатся только там.

– Да? – удивилась дочь. – А какие это болезни?

– Это внутренние болезни, которые есть в каждом человеке, но в некоторых людей они попадают с малолетства и приживаются там. А потом начинают просыпаться и мешать им жить. Так и у нас получилось. Мы с тобой целый год, целый или два, не должны её беспокоить, ей нельзя разговаривать и нельзя волноваться. А если она тебя увидит, то сразу разволнуется, и ей будет очень больно. Мы же с тобой не хотим, чтобы нашей маме было больно, правда?

– Не хотим, – согласилась Маша, – а дедушка про это знает?

К этому вопросу я был не готов, честно говоря, но ответить на него следовало. И я ответил:

– Дедушка тоже не должен знать, потому что тогда он не вытерпит и поедет к ней. И это может дать осложнение на болезнь. Так что с дедушкой нам с тобой тоже не надо пока общаться, чтобы не говорить ему про маму, если он спросит. Понятно?

Маше было понятно. Однако конца первого простойного года мы с ней не дождались, так как в нашей жизни начались совсем другие проблемы, не чета этим. Ученица младшего класса средней школы Маша Лунио перестала расти, и это явилось для меня ударом грома среди более-менее к тому моменту ясного и очищенного от посторонней грязи неба.

Тревогу забили учителя, когда к концу учебного года выяснилось на медосмотре, что ученица осталась того же роста, какой показал прошлый замер, и в отличие от своих сверстников не выросла ни на один миллиметр.

Этого не могло просто быть никак, такого не бывает с детьми её возраста, растущими на глазах. Я задёргался, повёл её туда-сюда. Диагноз, к моему ужасу, был быстрым и безнадёжным. Сказали, гипофизарный нанизм, ну вы и сами знаете, мальчики, что это означает, не мне вам об этом говорить.

Я беру внеочередной отпуск, срываюсь, сажусь в поезд, везу её в Ленинград, к светилу одному, самому по этим делам известному. Камень очередной Пыркину отнёс накануне или блямбочку, не помню сейчас уже, тот в рубли это дело перевёл, и я вперёд. Еду себе, с востока на запад, колёса стучат, в голову мою гвоздочки заколачивают, Машуня спит себе наверху, а я всё ещё верю, что диагноз этот ошибочный, не могу просто не верить, и сам думаю, что – странное дело – жизнь моя сегодняшняя напоминает ту, блокадную, страшную и одновременно удачливую, понимаете, о чём я? Еду и знаю, что и сегодня могу позволить и себе, и Машеньке моей всё то, чего не могут разрешить себе окружающие, причём делаю это легко и денег особенно не считая, знаю, что всё равно уж для моих-то житейских нужд и скромных выдумок хватит наверняка. И на квартиру останется ещё, на настоящую, вроде нашей с папой любимой, на Фонтанке. Так, может, всё это ужасное, что с дочкой моей сейчас происходит, дано за грехи мои, другие уже, сегодняшние, возведённые на развалинах тех ещё, старых, блокадных, на эту самую сдачу от тех?

Приехали. Приходим, добиваемся. Консультацию получили в тот же день, снова на сдачу от раздавленной короны. Постойте, говорит мне это светило, я же знаю девочку вашу, вы же ко мне её в том году приводили, Маша, кажется? У вас ведь дедушка ещё милицейский начальник вроде бы. Мы же, говорит, всё ему сказали тогда и жене вашей, не помню, с кем кто из вас ко мне приходил тогда. Анализы сделали все, консилиум собирали, неужто запамятовали? Странное дело, я помню, а папа забыл. Гипофизарный нанизм, миленький, у девочки вашей, карликовость. Это, к сожалению, неизлечимо, наука противопоставить этому ничего не может на современном этапе своего развития, уж извините её, батенька.

Старой школы профессор был тот, говорил как Ленин, наверное, который сам-то умер, а этому идеи оставил и похожие слова.

То есть что же получается, думал я, вновь отсчитывая свои восточные километры, но уже в обратную сторону. Выходит, знали они, оба знали. Знали и ни слова не сказали мне, будущему отцу и мужу. Получается, вся эта неврастения Юлькина и её депрессии, тяжеленный характер и хронический алкоголизм были всего лишь результатом её отчаяния из-за невозможности избавить дочку и себя от будущего уродства? Или же, наоборот, возможно, вся эта страшная история просто добавила ей горя фактом своего обнаружения и наложилась на её душевные недомогания, сделав их необратимыми? И именно это Юлька, скорее всего, имела в виду, говоря в своём письме о беспросветности жизни своей и безнадёге? А я, значит, найден был и призван в семью полковника Маркелова исключительно для того, чтобы одним ударом рассечь этот ужасный перепутанный узел? А сами они за это оставляют мне мою же единственную жизнь? Так, что ли?