Потом, когда из грудничков подняли, в ясли я договорился. После уж в садик, из первых восстановленных, послевоенных. А сама Юлька отлынивала, не хотела Машкой заниматься, не любила. Чужая она для неё была всегда, нежеланная, не смогла, видно, простить того, как получилась она у неё. А Машка к ней всё равно привязалась, мама, мама, всё время тянется к ней, спрашивает. А только мама эта неприкаянной сделалась окончательно. Сутками не является, разит от неё вечно, компанию себе на стороне завела дурную. Я не видел их никого, но чувствую, что всё так и есть. Думал в том году, что раз девку нашу в школу отдали, так и мать её, глядишь, образумится. А она нет, всё по-старому, со мной почти не разговаривает, придёт, проспится, поест чего, и нет её снова. Только ветер в форточке после неё гудит. – Григорий Емельянович вдавил папиросу в пепельницу, оставив окурок там, и сдул со стола просыпавшийся пепел. – Такие дела, сержант, такие и не другие.

– Да, ситуация не самая приятная, согласен с вами, – протянул я, надев на лицо выражение сочувственной задумчивости, – но только вы меня извините, Григорий Емельяныч, я не совсем понял, для чего вы мне эту вашу фамильную историю рассказали, это же дело такое... деликатное, семейное. И я же тут вроде как ни при чём.

Неожиданно он встрепенулся, развернулся ко мне всем корпусом и ударил ладонями по коленям:

– Да при чём, Гриша, при чём! Именно ты и есть самый тот, который при чём! Я только сейчас это понял. Когда ты за молотком полез, потолок мой разбивать.

– Он и мой был когда-то, – вставил я слово, не особенно рассчитывая на сочувствие.

Однако замечание моё не осталось неуслышанным. Полковник вновь пытался развить моё участие в семейной драме, которая была им только что мне доверена.

– Увозить её надо отсюда, Гриша, – выдал он, словно план его уже стал для нас общим. – Подальше отсюда и надолго. Вместе с Машкой. Туда, где не будет у неё никого из компании той и где у неё будет нормальный честный мужик. Такой, как ты, Гриша. – Он глянул мне в глаза и словно прожёг. – Понимаешь, сынок, о чём я?

– Не очень пока, если честно, Григорий Емельяныч, – пробормотал я, пытаясь нащупать край сети, в которую медленно, но уверенно затягивал меня Маркелов, чтобы, если что, высвободиться самому, вовремя выпрыгнув из приготовленной полковником ментовской заманки.

– Тогда объясняю, если сам не рубишь, – далее он стал загибать пальцы, суммируя то, о чём говорил. – Смотри. Тебе так и так ехать, и ехать неблизко отсюда, такая уж у тебя судьба, Григорий Лунио. Это раз. Жизнь тебе начинать там не с чего, ты, как я знаю, в нулях теперь, после нашей с тобой операции. Это два. Работу ты нормальную себе не найдёшь, зэк бывший никому не нужен. Это три. Жить будет тебе негде, пока какую-нибудь вшивую общагу не дадут, и это только если на работу возьмут, что почти невозможно, как мы уже с тобой поняли. Это тебе четыре. Бабы у тебя нету никакой, и когда найдёшь, неизвестно, а подберёшь какую, то будет шалава стопроцентная, другая с вашим братом жить не захочет, кто нормальная. Это, как ни посмотреть, только всё равно – пять. Девочка наша, Машка, глянулась тебе, это я увидел, глаза мои, слава богу, на месте ещё. Так что тут противопоказаний тоже нет, верно? И это тебе будет номер шесть. И главное ещё. – Он вытянул из кармана штанов кольцо моей мамы, покрутил им в воздухе, окропив пространство мельчайшими искрами, и опустил его обратно, в холщовую глубину. – Это было твоё, твоим и останется. Отдам. А оно стоит, очень даже стоит, зна-аешь, иначе не шёл бы за ним с молотком. И это будет тебе неплохой старт, если нормально пристроить вещь. Людей с деньгами много уже развелось, очень много, кто на войне нажился и на беде народной. Так что трудностей не будет с этим.

Я напрягся:

– Вы на что намекаете, Григорий Емельяныч, я не понял? На меня, что ли?

– Я не намекаю, парень, я тебе открытым текстом глаголю. А ты меня слушай. Будешь слушать, всё остальное тоже будет, – ответ прозвучал довольно неопределённо, но тему я решил далее не развивать. Я уже думал над тем, что услышал от него чуть раньше. Перебирал в голове его слова и медленно начинал понимать, что во всём том, что сказал этот гад, содержится немало здравого смысла.

– Теперь так, – продолжил он как ни в чём не бывало. – С работой помогу, куда-никуда устроишься, с жильём тоже решится потихоньку, как и с пропиской. Паспорт без затяжек дадут, на твою новую фамилию, я кому надо позвоню, это в моих силах. И самое последнее, – он обвёл глазами прилежащее пространство, имея в виду всю огромную квартиру, – это всё после меня снова будет твоим. Откуда пришло, туда и вернётся. Если, конечно, брак твой с Юлькой будет законно зарегистрирован, такие законы, сам знаешь. И какая у нас с тобой цифирь вышла? Седьмая, восьмая, десятая? То-то и оно, Гриша, о том и речь, дорогой мой.

Я растерянно дослушал проповедь милицейского чина, в которой всё, казалось, откуда ни посмотри, выглядело гладко и трезво. Но что-то не укладывалось в обозначенный контур, какая-то деталь вышибалась, не умещалась внутри него. И тут я понял, какая именно.

– Стоп, Григорий Емельяныч, – внезапно я встал на ноги и снова сел. – А как же дочка ваша, Юля? Ей-то я зачем, она же замуж за меня должна идти, жить со мной. Да она меня в глаза не видала, а вы говорите. Она просто пошлёт меня и вас куда подальше с таким предложением и, наверное, будет права. О ней-то вы не подумали, получается? Про девочку я уже не говорю, про маленькую.

Полковник отмахнулся:

– Ты давай не умничай тут и не хорохорься, Гриша. Думаешь, не размышлял я об этом? Да только и делаю, что мозгую, голову уж всю поломал себе. И ты не лезь сюда, это дело чисто моё. Твоё оно потом будет, когда жить вместе станете. Моё слово – я решаю. Брак ваш обеспечу сам, и отказа тебе не будет, уразумел? – И опять осклабился, чего я особенно у него не любил. – И ещё про одно дело хорошее забыл сказать, удобное: отчество-то гляди как совпало, как нарочно подлажено было. И неспроста это, парень, неспроста. Судьба это, и никуда от неё нам всем не деться. И не случайно так вышло, что приехал я в Устьсевлаг твой с комиссией той, мог и не туда ехать, мог по разным другим. И что ты меня из строя тогда высмотрел и на страх и риск свой проорал, тоже не так просто получилось, поверь мне. Что уж есть, так то оно и будет. И что Марией Григорьевной Лунио станет она через новое отцовство, твоё, а не через какое ещё. И другое всё, многое, сам же видишь! Да и хорошо, мне нравится. Ни одна тамошняя сволочь знать не будет, родная она тебе или не родная. А уж Юлька, та как сама пожелает, без разницы.

Я сидел, вникал в его доводы и отчётливо понимал, что сейчас этот человек грамотно и с подходом ломает мою волю, но только никак я не мог сообразить, почему он делает это так настойчиво, как будто и свою судьбу к моей пристёгивает заодно. С его-то возможностями полковничьими. Странным показалось мне всё это в какой-то момент, когда я согласия своего ещё не дал, но про себя уже знал, что он его непременно от меня получит. Впоследствии, анализируя события своей жизни, я понял, что та вербовка меня в дочкины мужья до боли напоминает то, как я сам, спустя годы, вербовал охранника с упаковочной Ивана Гандрабуру...»