Зашли, стоим. Я и говорю:

– Полина Анреевна, а вы меня не узнаёте? Это же я, Гриша. Григорий. Сын Наума Евсееича Гиршбаума.

Она вгляделась и руками всплеснула:

– Господи, Гришенька! Мальчик мой... Живой! Я уже и не надеялась. Куда же ты пропал, миленький мой, родимый? Почему так долго не приходил ко мне?

И руки в мою сторону тянет. Я подошёл, и мы обнялись. И постояли так, довольно долго стояли. Она ещё заплакала. А я просто стоял, и мне было хорошо от того, что мы встретились. И плевать было мне на папины цацки, которых всё равно больше не было у меня. Я к этой мысли давно себя приучил и даже вообще перестал о них думать.

А Маркелов сидел на стуле и ждал финала этой сцены на двоих. Жалел, наверное, что нельзя драматургию эту слёзную убыстрить. Но вынужден был ждать. И молча ждал, не торопил. Мы с Волынцевой оторвались когда друг от друга, я и говорю:

– Полина Андреевна, дорогая моя, мне так много хочется вам рассказать, так много разного за эти годы со мной произошло, и воевал я, и другое всякое было. Только сейчас мы спешим ужасно, вот с товарищем полковником. Я к вам отдельно потом заеду, ладно? Сейчас мне нужно забрать у вас мои вещи, что оставил. Целы они?

Маркелов виду не показал, но вижу, как напрягся, самый ведь момент был для него решающий тогда, всё ради чего задумал он эту рисковую комбинацию со мной.

Она отвечает:

– Разумеется, Гришенька, всё в целости и сохранности. Всё, что ты мне оставлял, всё я сохранила. В тех же самых упаковках.

И тут до меня дошло, что сейчас, именно в этот момент, я должен проявить смекалку и отбить часть своего добра. Я посмотрел на неё пристально так, глаза в глаза и не слишком громко произнёс:

– Полина Андреевна, я сейчас заберу у вас свой свёрток. Принесите его, пожалуйста.

Говоря «свёрток», спедалировал на «ё», поднажал, чтобы отчётливей единственное число прозвучало. И так же точно постарался «его» голосом выделить, чтобы совсем уже понятно стало. И молчу, смотрю на неё – поняла меня она или не поняла. А Маркелов – сзади, не знаю, что он видит оттуда и что про нас понимает.

Волынцева сначала чуть удивлённо так на меня посмотрела и только рот приоткрыла просьбу мою уточнить, но я не дал, успел перехватить, настойчиво повторив:

– Свёрток, Полина Андреевна, я про свёрток, где папины вещи, их там не одна, их много. Помните? – и глазами сделал на спутника своего, что позади нас был. И тоже не смог сразу сообразить, увидела она жест мой через свои толстые линзы и придала ли ему значение. А тут сам Маркелов встал со стула, подошёл бодро так и говорит:

– Нам бы без задержки, если можно, хозяюшка, а то спешим мы с Григорием, дела у нас ещё недоделанные имеются, как бы не опоздать. А после повидаетесь, поговорите в другой раз, ладно?

Я поддержал его:

– Да, да, Полина Андреевна, нам поскорей бы. – И указал рукой на Маркелова. – Это Григорий Емельянович, полковник милиции, у нас дело общее, срочное. Будьте знакомы, кстати.

Волынцева понятливо кивнула, вежливо улыбнулась и ответила:

– Разумеется, товарищ полковник, конечно. В другой так в другой. И очень приятно познакомиться.

И ушла в угол, отгороженный, ширма там стояла китайская, с вышивкой по шёлку, старой работы. Оттуда вышла и протягивает мне свёрток. Я его сразу узнал, сам ведь упаковывал. И вижу, так он и пролежал всё это время нераспакованный. А она его протягивает мне.

– Спасибо, Полина Андреевна, – говорю ей, – премного вам благодарен.

Беру его и тут же протягиваю Маркелову. Тот спокойно так принимает и в портфель свой прячет, под ремни. И спрашивает, как бы ни у кого, в воздух, глядя по очереди то на меня, то на хозяйку комнаты:

– Всё? Ничего мы с вами не забыли, друзья мои? – и снова взглядом своим: на меня сначала, потом на неё.

– В каком смысле, товарищ полковник? – теперь уже удивлённо спрашивает сама Волынцева и переводит на меня недоумённый взгляд. – Гришенька, а вы разве ещё мне что-нибудь оставляли? Всё, что было, вот оно, в свёрточке вашем, всё как есть. – И пожимает плечами.

Господи, как же я в тот момент любил её, эту благороднейшую женщину! И как был ей благодарен! Этой умнице, этой настоящей питерской интеллигентке старой ещё, довоенной, досоветской закваски! Нет теперь таких, други мои, нет и не будет больше никогда. Выжглись, выветрились, изгнались и почили – другие уже не родятся.

Не дождавшись ответа, жестом предложила присесть к столу:

– Чаю выпьем, гости дорогие? Не желаете чаю моего отведать?

– Нет, нет, – отмахнулся рукой Маркелов, – упаси бог, какой там чай, и так горим как швед под Полтавой. Идём уже, Григорий, ты готов?

И сделал движение уходить. Тут Полина Андреевна как-то замедлилась, задумалась, затем сняла очки и, подойдя к полковнику, пристально вгляделась в его лицо. Потом вернула стёкла на место и задумчиво произнесла:

– А ведь я вас знаю, товарищ полковник. Припомнила, как мне кажется. Вы, если я правильно услышала, тоже Григорий, да? Не запомнила, извините, как по батюшке.

– Да, Григорий Емельянович, – тормознув уже почти у двери, обернулся тот. – Только, прошу прощения, вы меня откуда можете знать? Я что-то вас не припоминаю. В органах вы, как я понимаю, не служили? – он окинул её полунасмешливым взглядом. – Не могли служить, я хотел сказать.

– Да, не могла, – согласилась Полина Андреевна, – но вот только когда вы шведов упомянули под Полтавой, я вспомнила. Муж мой покойный, Аркадий, любил это повторять, фразу эту. Когда куда-нибудь опаздывал. Он у меня как раз служил в органах, только не в милицейских. А вы, как я теперь думаю, его на службу и со службы возили. Вплоть до 38-го, до самого его ареста. И фамилия ваша... сейчас, сейчас... – она приложила ладонь к виску, прижала и отпустила. – Я, вероятно, ошибаюсь, но что-то вроде... Марголин... или Меркулов. Как-то так. Или я не права, товарищ полковник? Впрочем, вы ведь его не так долго и возили, верно? И имели тогда то ли младший офицерский чин, то ли не имели ещё, да? Точно не скажу, Аркадий вас чаще всё Гришанькой называл, так мне запомнилось. Шутил ещё, что лихач, мол, Гришанька мой, погубит он себя когда-нибудь, опрокинет в кювет и поминай как звали его. Потому что сам-то опрокинется, а я в окошко просочиться успею. Худощавый был очень, помните мужа моего?

– Маркелов я, не Марголин и не Меркулов, – отозвался полковник. – «О-о-опель» был у нас тогда... – мечтательно задрав глаза в потолок, протянул он. – Тридцать восьмой год, самый-самый... Боже ж мой, да неужто вы Волынцева Аркадия Валерьяныча супруга? То-то смотрю, места знакомые, хоть полжизни с тех пор и утекло. Да, было дело, возил его, оба мы к иностранному отделу были тогда приписаны: сам он, замначальника, и я с «Опелем» нашим. Только потом его... ну вы сами знаете... А я на том же месте вплоть до самого конца оставался, в органах, а после уж армейский стал, как война началась, переводом ушёл. Вот ведь как встретились мы с вами. – И обернулся ко мне: – Чего ж молчал, друг ситный, мы же старые, получается, знакомые с Полиной Андревной.