И это за все похороны единственным её упущением стало. Остальное прошло как по маслу. Дюка как была красавицей до смерти, так ровно с той же красотой и осталась. Ни дать ни взять. Когда вынесли маленький, как она сама, гробок и на два табурета перед автобусом поставили, так лежала, будто живая, улыбчивая, игрушка просто, засмотришься. Личико аккуратное, ещё моложе, чем было, детское уже окончательно, без морщинок у глаз, исчезли они куда-то, разгладились. Гирш губу прикусил, но сдержал себя пока, кивнул охранникам своим – в автобус, мол, заносите, едем. У морга не все были, только свои и врачиха из роддома. Остальные к кладбищу отдельно подъезжали. Там уже всё готово было, и могильщики трезвые все рядом стояли, чисто одетые, как договаривались.

Вот туда Иван и подошёл, тоже ко всем. Увидели его уже, кто знал, когда стали гробик вниз опускать, в могильную ямочку. До этого в тени держался, на расстоянии, чтобы не допустить против себя скандала какого-нибудь, неуместного в такой горький день. А совсем приблизился, когда уже попрощались все и землю в очередь бросили вниз, по жменьке. В этот момент и протиснулся, лапой огромной земли сгрёб, руку над ямой вытянул и разжал. Туда и упало, не хуже, чем у других. Потом печально покачал головой и отступил назад, не разворачиваясь корпусом, на ощупь шёл, пятясь, подальше ото всех, по той же причине.

Франя быстро глянула на Григория Наумовича, пытаясь почувствовать его настроение насчёт прошлого зятя, ну что, может, на поминки позовёт, раз такое дело. Но тот молчал, только вниз смотрел, а губы, догадывалась, шептали, почти не двигаясь: «Дочка моя, доченька любимая...» И другие слова.

На поминки не позвали, и он не пошёл. Ясное дело, кто ж допустит теперь. Так думал и никак по-другому. Но и без отца живых близняшек обошлись нормально. Слова, что говорили, были настоящие. Даже те, старичковы: так уж он расчувствовался, увидев маленькую, мёртвую Дюку. И врачиха говорила про неё только самое лучшее, что все скорбят, вся медицина, но поделать эта медицина, к несчастью, ничего не сумела, нет у нас пока такой научной базы. А малышек-близнецов в беде не оставим, выдадим, мол, совершенно готовыми к нормальному развитию. И запнулась, поправила себя, с «нормальному» на «последующему». И прочее, другие ещё слова, тоже добрые и от души. Охранники, по одному, сказали, что вся упаковочная присоединяется к горю начальника охраны и желает ему скорейшего восстановления сил и здоровья. И что все его ждут на его рабочем месте. И начальство просило передать, что выпишет разовую материальную помощь в размере оклада. Чтобы он это знал.

Потом ещё женщины говорили, все три, это уже после тех, с украшениями, покупательниц-подруг. Две первые сказали про мужество Григория Наумыча, что так долго никто не знал про особенность его дочки такую, и что тянул он на себе все невзгоды один, и что настоящий мужчина и отец, хотя и не родной, как они только теперь узнали. А технолог, нормально прикосевшая, ничего толком не сказала, а только слезу утёрла и выдала, что дура она, мол, настоящая, что всю душу этого человека насквозь не понимала прежде и что таких людей на свете раз-два и конец подсчёту. И что все они, женщины с упаковочной фабрики, не оставят начальника охраны Лунио своим женским вниманием и заботой, и хотя их никого не звали, они всё равно пришли и ещё приходить к нему будут всегда.

Примерно так выдала. И скорбно села. Технолога Франя ненавидела. Остальных – тоже. Включая безобидных покупательниц Дюкиной ювелирки. Ненавидела и дивилась собственной, едва сдерживаемой и безмолвной запальчивости. Это было с ней впервые. Что-то надвигалось на Франю с неотвратимостью атомного ледокола, рубя и сметая на своём пути преграды, что замедляли колкому атомоходу наикратчайший путь к заветному полюсу нежданного-негаданного любовного помрачения. Любовь эта очнулась от анабиоза, но не стала виновной в том, что в тот же самый печальный промежуток сделалась сопутствием их ужасного общего горя. Это был для неё первый случай глухой и пещерной ревности, даже о бледном варианте которого Франя до сего дня имела представление лишь по читанным и не читанным ею книжкам.

Разошлись все, как они с хозяином дома не ожидали, довольно поздно. Технолог, нагрузившаяся до начального рубежа непотребства, сделала попытку остаться под предлогом помощи в уборке после поминок. Однако Франя вежливо, но с требуемой жёсткостью довела её до выхода из квартиры, неустанно благодаря на словах. Там она помогла ей одеться, мягко приталкивая корпусом, выпроводила на лестницу и вызвала лифт. Остальные дамы, видя такое дело, откланялись сами, увернувшись от Франиного сопровождения. Поняли – место занято и плотно.

Потом уже, проводив поминочных гостей, Франя собралась спросить хозяина, что ей теперь делать, но Гирш опередил её. Отвёл в лишнюю спальню и указал на заправленную постель:

– Там ляжете, Франечка. – И сделал неопределённый жест головой, благодарно прикрыв глаза. – Всё остальное завтра, если получится. Вы ужасно перенервничали и устали, я вижу. А в холодильник сам всё со стола перенесу, не заботьтесь об этом, спите. И спокойной вам ночи, милая. – И прикрыл за ней дверь.

А прикрыв, подумал, что есть женщины, которые на похоронах станут выть, причём искренне. А есть такие, кто наливать будет и утешать, и тоже от всего сердца. Франя была из первых, самых душевных, где головы меньше, но зато сердца про запас. А из вторых, подумалось ему, наверное, врачиха эта роддомовская, если не ошибается про неё. Юлька же Маркелова, уверовал он себя, уже не мечась между другими вариантами, та просто не пришла бы совсем, избавила бы себя от этой скучной и бестолковой похоронной муры.

Наутро они проснулись почти одновременно, каждый у себя. Гирш не работал, имел законные три дня отгула в связи со смертью ближайшего родственника. Вместе позавтракали от вчерашнего поминочного стола. И вместе стали прибираться. Через пять минут она мягко, но настойчиво забрала из его рук тряпку на палке и отослала от уборки к себе.

Потом был обед, уже в чистом и убранном доме Лунио. К пяти она сделала чай, заварив его по-деревенски, с прихваченной из дома пахучей сушёной травой. Вечером стала потихоньку собираться, дрожа и трепеща, оставит он её ещё на сколько-то или просто вежливо выпроводит. Либо вообще никак и ничего. Он сделал ни так и ни так. Сказал, давайте по маленькой, Франя, чтобы ещё раз вспомнить дочку мою.

Ну и получилось не по одной, хотя она это дело раньше не приветствовала. Но тут особый случай. Ну и немного ослабла, да и нервы ещё на место не вернулись, всё ещё в растянутом состоянии оставались со вчера. И вообще – с того дня, как всё это началось и длилось.

И снова получилось остаться, само собой уже, просто по здравому смыслу. И опять каждый у себя по отдельности.

Ночью приснился нехороший сон, страшный. Явилась хозяйка, которой, как она для себя решила, не было. Она была в чёрном, траурном, увешанная Дюкиными украшениями, которые были на поминочных покупательницах, каких привела старичкова дочка. Лет ей было как Григорию Наумычу, даже и побольше. Все в это время сидели за столом и уже по разу сказали доброе про Дюку. Хозяйка обвела взглядом застолье, некрасиво покачала головой, со злобой какой-то, и упёрла глаза в Франю. Снизу. Потому что ростом была такая, как Дюка, верхом головы чуть выше стола. И выговорила, тоже исключительно недоброжелательно: