@bt-min = – Вот что, Григорий, тебя сейчас в барак твой отведут, и на работы ты покамест не пойдёшь, а я подумаю, что можно тут предпринять по твоему делу. Разговоры – разговорами, но на случай твой и в самом деле по-разному можно посмотреть, зависит от того, кто смотреть будет. Я с кем надо переговорю и сам ещё раз обмозгую вопрос твой потщательней, а потом тебя вызову и скажу, чего мы с тобой имеем. Понял меня, сержант?

@bt-min = Я уже тогда всё понял, когда он доски передо мной топтал. И чуял, что плюс от моего предожения перевесит минус от его опасения, больно уж сладкий куш ему светил – ни за что, можно сказать, просто за свою же работу.

@bt-min = Долгой пауза не оказалась. На другой день привели меня снова к нему, туда же. Я сел, жду. Волнуюсь, конечно, судьба на кону всё-таки. Да и сама жизнь заодно.

@bt-min = – Значит так, Гиршбаум, – сразу с деловой интонацией в голосе начал Маркелов, – слушай и вникай. Уйдёшь отсюда по амнистии, это я для тебя организую, малолетство твоё припишу, блокадный труд и всё такое. Но пойдёшь как уголовный элемент, по ним у меня есть квота, так будет проще, и мне, и тебе. – Я удивлённо посмотрел на полковника, но он остановил мой взгляд рукой и продолжил: – Статью тебе по прошлой жизни впишем лёгкую, чтобы не слишком последствия на тебе сказались. Акт подпишу тут же, в лагере, и члены комиссии тоже подмахнут, я уже договорился с Чапайкиным. Так что освободишься уже, можно сказать, с завтрашнего дня. И переберёшься сюда, в это помещение. Тут кормиться будешь и спать ещё дня три, пока мы работу свою здесь не закончим по остальному контингенту. Дела изучить надо, как у кого тут и чего. – Я молча слушал, и душа моя не хотела верить тому, что слышали уши мои. Однако я, в отличие от неё, верил. Потому что не душой, а живыми глазами видел перед собой этого человека, который меня сюда же и упёк. И который хотел теперь моего богатства, моего и папиного, очень хотел, но без меня не мог его получить. – И ещё! – он положил ладони на стол, сдвинул их и сжал, скрестив пальцами наверх. – Уедешь отсюда вместе со мной, ты и я, отдельно от других. Едем в Ленинград, ты от меня ни на шаг: имей в виду, документов при тебе не будет, справку об освобождении отдам, только когда сочту нужным. Это ясно? – Я кивнул. – И второй момент. Документы будут на другое имя, придётся фамилию, по крайней мере, поменять, иначе не выгорит. Сечёшь, заключённый?

@bt-min = – Секу, Григорий Емельяныч, – ответил я, уже думая о том, что скоро увижу свой любимый Ленинград, пройдусь по любимым набережным, постою на мостах любимыми моими белыми ночами, зайду к себе на Фонтанку посмотреть на свой дом, на наш с папой дом. Что мне там теперь не жить, что возврата в свою квартиру мне уже не будет никогда, знал, конечно же, не мог не знать: но всё равно звало и тянуло узреть родные пенаты. Тем более что в недрах их хранилось мамино кольцо, то самое. Если, конечно, всё ещё хранилось.

@bt-min = – Вот и славно, сержант, – удовлетворённо произнёс полковник и осклабился, точно так же, как тогда, в сорок третьем, кивая подчинённому на приготовленный мешок. – Теперь давай фамилию свою.

@bt-min = – Какую фамилию? – не понял я.

@bt-min = – Такую, какую ж ещё, новую! Доживать теперь с которой будешь.

@bt-min = Я понял. И задумался. Тема сама по себе была очень уж неожиданная. Фамилия – это в какой-то мере сама судьба человеческая. Помню, папа так однажды сказал. И серьёзно так потрепал ещё по голове: «Ты запомнил это, Гиршик?» А я, кажется, спросил у него вместо ответа: «А у нас какая с тобой судьба, пап, хорошая или плохая?» И папа, подумав, ответил, опять же серьёзно так: «Судьба не бывает плохой, Гиршик, и не бывает хорошей. Судьба бывает всегда только своей. А если она не своя, то значит, она просто чужая...»

@bt-min = – Лунио! – сказал я неожиданно, даже, наверное, для самого себя. – «Лунио» пишите.

@bt-min = Тот поднял брови:

@bt-min = – Чего? Какое ещё лунио, парень? Я говорю, фамилию давай. Или я сейчас сам запишу тебя Ивановым каким-нибудь и все дела.

@bt-min = – Не надо Иванова, пишите, «Лунио», это будет моя фамилия. Так папа мой хотел, – не согласился я с Маркеловым. – В смысле, так ему понравилось бы.

@bt-min = – А у тебя папа что, из итальянцев был, что ли? Или из молдаван? Что за фамилия такая ненормальная, я не понял. Для чего тебе внимание к себе привлекать? Оно тебе надо?

@bt-min = – Папа не был молдаванином. Папа был верный ленинец и великий ювелир. И, пожалуйста, напишите для меня эту фамилию, она мне подходит, я буду с ней жить.

@bt-min = – Как угодно, – он пометил себе в блокноте. – Лунио так Лунио, мне по хер, сержант. Хоть Микеланджело, тебе с этим жить, не мне. Для меня главное, чтобы ты не соврал мне про отцово наследство. Иначе сильно пожалеешь, ты понял? – Я кивнул. – И как приедем в Ленинград, сразу на адрес, где всё лежит. Там цацки твои с безделушками беру и отпускаю. Всё.

@bt-min = Он кликнул конвоира и указал ему на меня кивком, уводи, мол. Сам встал, одёрнул китель, сунул папку под мышку и, не дожидаясь, пока меня уведут, вышел за дверь, соорудив из задумчивого лица простую и суровую морду.

@bt-min = Три последующих дня я расхаживал вольной расконвоированной птицей по территории родного «Устьсевлага», в той же моей изношенной робе, но только уже не думая о выработке и корчёвке и о том, что мне будет, если не выдам норму, и что не нужно больше проживать свои ночи и дни, опасаясь конвоя, мороза, голода, блатных и ошибочно выпущенного слова. И что никогда я сюда больше не вернусь, потому что теперь я лучше сдохну, чем снова отдам им свою жизнь. И пропади они все пропадом вместе с Иосифом Виссарионовичем, Григорием Емельяновичем и папиными безделушками, как обозначил их полковник внутренних органов Маркелов.

@bt-min = Я бродил и наслаждался драгоценным солнечным светом, вторым по надобности хлебом северных мест, переваривая в своём оттаявшем желудке сытный трёхразовый командирский харч. Я приветливо кивал конвоирской мрази и их злобным псам, которые в моём сознании постепенно перерождались в лохматое, пушистое и трогательно нечёсаное домашнее зверьё, в верных друганов лагерных человеков.

@bt-min = Я ходил, я сидел, я лежал на несозревшей июньской траве 1953 года, редкой, но весёлой оттого, что и ей, как и мне, удалось пробиться на свет Божий из этой вечной мерзлоты и насытить себя этим драгоценным светом открывшегося в полную силу неба и надеждой, что теперь не скосят и насмерть не замнут. А ещё я думал, что никакие наши с папой драгоценные пустышки не смогут заменить мне свободы и молодой пока ещё жизни моей. И наверняка папа поддержал бы меня и одобрил. А штуковин этих мне и вправду было не жаль. Я уже тогда, лёжа на лагерной траве и протаскивая между зубов острую пыльную травинку, мысленно расстался с ними, с папиными изделиями с камнями и без. Лишь бы Полина Андреевна Волынцева была жива и на том же месте...

А через три дня на четвёртый за нами пришла машина, и мне выдали запас белья вместе с гражданским одёжным комплектом. Я расписался в амбарной книге, не знаю за что, но уже применив новую свою фамилию с круглым конечным завитком, и мы с полковником Маркеловым убыли на Большую землю...»