На лице его нарисовалось подобие улыбки, только в тот момент мне не очень было ясно, искренне радуется он той своей улыбкой или же прикрывается. Однако времени обдумать этот вопрос он уже не дал. Резко попрощался:

– Всего наилучшего, товарищ Волынцева, искренне рад был знакомству и до свидания. Нам и вправду давно уже пора. – И вышел за дверь. У меня было две секунды, и я их использовал. Склонившись над рукой Волынцевой, я прижал её к своим губам и еле слышно произнёс:

– Я заеду ещё, когда вырвусь, Полина Андреевна, не могу сейчас, – оторвался и показал ей глазами на незакрытую дверь в коридор. – До свиданья, – и тут же вышел вслед за Маркеловым, чтобы не вызвать у полковника лишних подозрений.

Пока спускались по лестнице, успел спросить:

@bt-min = – Ну что, Григорий Емельяныч, не обманул я вас? А то вы, я знаю, не доверяли мне до последнего.

@bt-min = – Не знаю пока, – буркнул он в ответ, – обманул или не обманул. И если не обманул, то как именно не обманул.

@bt-min = – В смысле? – насторожился я. Мы уже спустились вниз и через парадное выходили на улицу. – Что вы имеете в виду? Можете пересчитать, тридцать восемь единиц будет, как я вам и говорил.

@bt-min = – Сейчас сядем и глянем, – ответил он, ища глазами скамейку поотдалённей.

@bt-min = Мы дошли до ближайшего сквера и присели. Он поставил портфель к себе на колени, расстегнул ремни и раздвинул стенки. Затем погрузил в него руки и развернул свёрток, не вытягивая его из глубины. То, что полковник увидел, думаю, поубавило у него подозрений. Он даже не стал ничего пересчитывать, всё было ясно и так. Свёрток был цел, момент передачи отслежен им лично, изделия, хоть и не знаток был, но оказались столь впечатляющими, со всеми этими сверкающими жёлтыми, белыми, зелёными и прозрачным камнями, что не оставляли никаких сомнений в их ценности.

@bt-min = – Это нужно смотреть на дневном свете, – подсказал я ему, – иначе радугу целиком не захватите, весь спектр.

– К херам мне твоя радуга, Лунио, – почти довольным голосом ответил Маркелов. – Ты лучше скажи теперь, как жить дальше собираешься. Справку тебе отдам, но паспорт сможешь получить только по месту постоянного проживания. Там, куда его прописывать будут. И место такое ещё придётся выбирать, вот так, сержант. И про Ленинград забудь, я уже тебе говорил.

Да, говорил. Я и сам это знал. Бывшим лагерникам места в крупных городах нет и не будет. Город для жизни придётся выбирать теперь из оставшихся, уезжать в провинцию и там начинать всё сначала. Я был к этому готов. Меня так радовало всё вокруг, что даже нисколечко не было жаль отцовского наследства – по крайней мере, этой его части, главной. Ведь оставалась ещё другая – корона у Волынцевой в свёртке под номером два и мамино кольцо в завитке лепного потолочного карниза в гостиной нашей квартиры на Фонтанке. Хотя о том, кто в ней теперь проживает, я, само собой, не имел ни малейшего представления. Как и не знал до сих пор, каким образом буду кольцо своё замурованное оттуда вызволять. И когда.

Маркелов затянул ремни на своём портфеле, похлопал его по кожаному боку, затем порылся у себя в кармане и протянул мне два червонца с ленинским профилем на борту:

– На, бери. Поживи пока на них, при вокзале перебейся, там всегда найдёшь и поесть, и поспать. А завтра придёшь на это место, – он глянул на часы, – ровно в 12.00, получишь справку свою и будем думать, куда тебя отправить лучше, чтобы жить тебе, парень, припеваючи.

Последнюю фразу произнёс, привычно осклабившись, как умел это делать только он. Маркелов уже тогда всё знал, что и как со мной сделает. Но только я об этом не ведал и даже не догадывался ни о чём. Думал, хочет участие проявить, искреннее, расплатиться за молчание моё и за моё же богатство, что отныне перешло к нему. Не зверь же, в конце концов, офицер всё же.

– И не маячь без дела, отсидись пока где-нибудь там же, при вокзале, не забывай, что без документов. Заметут – с самого тебя спрос будет, это сечёшь, парень? Выручать не побегу, так и знай. Да и сам ты меня не отыщешь, хоть обосрись, это тоже имей в виду.

В этот момент прозвенел трамвай, и звук его раскатистой металлической трели отдался в моей печени больным и сладким эхом. Я был дома, я был живой, и я был на свободе.

Полковник встал, кивнул мне на прощанье и зашагал по дорожке сквера. У меня же на тот день оставались несделанными ещё четыре дела. Пошамать чего-нибудь на полковничьи рубли, на его же деньги купить в хозтоварах молоток, навестить квартиру на Фонтанке, чтобы понять, что там и как, и найти себе переночевать. Полина Андреевна оставалась делом пятым и покамест несрочным. Лишь бы она была жива и здорова, спасительница. Она для моей драгоценной короны и есть самое надёжное из всех укрытие.

Начал с хозтоваров и молотка и сделал это дело довольно быстро. Сунул молоток за пазуху, головой вниз, и здесь же, неподалёку, купил три жареных пирожка с капустой, горячих ещё. Съел, давясь, спеша, озираясь и суетясь, прямо на ногах, по лагерной привычке, словно боялся, что отнимут или убьют. Но не отнял никто и не убил, молча народ мимо проходил, каждый по своему мирному делу, внимания никакого не обращал, как будто не хавка была у меня в руках, а затвердевшее от северного мороза железное кайло.

Я утёр рот бумажным обрывком и двинулся пешком в сторону Фонтанки, любуясь моим Ленинградом: ну никак не мог насмотреться, насытить свой голодный глаз, надышаться невским воздухом, наслушаться трамвайных гудков, птичьего гомона в проснувшемся от звуков мирной жизни Летнем саду, наулыбаться встречным прохожим, нарадоваться июньскому солнцу и молодой, набравшей полную силу городской зелени.

Саму квартиру решил навестить ближе к вечеру. Подумал, позвоню в дверь, скажу чего-нибудь такое, что, мол, жил здесь когда-то, что воевал и что в городе сейчас проездом, и спрошу, не осталось ли чего-нибудь от наших с папой вещей: книги, может, или блокноты старые, либо фотографии, если по случайности не выбросили. Потом спрошу про стремянку, если найдётся, скажу, память сокрыта семейная, в одном высоком месте, вы уж извините такую нашу слабость, папа покойный просил не забыть про неё – и всё с улыбкой, с улыбкой, чтобы вызвать доверие у людей этих и сочувствие к сентиментальному пришельцу. Как-то так.

Однако это был наилучший сценарий из возможных. Наихудшим оставался вариант разбоя, при помощи того же молотка. Главное было успеть отколоть резной завиток и убежать с ним вон. Но только нужна стремянка, обязательно, не со своей же идти, вы ж понимаете. Хотя по этому поводу я и не дёргался, в общем, – ну у кого, скажите, из наших коренных питерских не найдётся стремянки при наших потолках. Только у подвальных. Но у нас-то четвёртый этаж, самое оно.

Короче говоря, муть одна получалась, но и по-нормальному что-либо планировать было совершенно невозможно в этом моём положении, это же абсолютно ясно любому, оказавшемуся на моём месте. Просто на удачу шёл, на фарт. Хотя и обратно к себе, туда, на север, – ох как не хотелось.

А не пустят если новые жильцы? Скажут, кто такой, ничего не знаем и никого: жил – не жил, до лампочки, иди своей дорогой, или милицию вызовем сейчас. И чего тогда – молотком в лоб? Мокруху месить? А если там народу вагон, коммуналка, как у Полины Андреевны? Всем тогда в лоб? И в бега до конца жизни, к тому же пустым ещё? Или залечь и не кукарекать, до того же самого конца? Полный бред.