В связи с этими планами Гитлера от военной разведки непрестанно требовали все новые сведения о состоянии советских вооружений, о предпринимаемых Советами мерах военного характера — передвижениях и дислокации их войск, их укомплектованности и т. п. Трудности, связанные с ведением любой разведывательной деятельности против России, возросли еще больше зимой 1939/40 г., отличавшейся невероятно сильными холодами. Поэтому поначалу было просто невозможно получить ясное представление о силе, численности и дислокации русских войск, особенно в занятых ими восточных районах Польши. Столь же мало удалось сделать в этом отношении и передовому пункту абвера (он был развернут отделением абвера в Кёнигсберге) в Цехануве. Наибольшие трудности возникали с засылкой агентов в глубь советской территории. Это продолжалось вплоть до начала Восточной кампании[165].

Отдел «Иностранные армии — Восток» генерального штаба тем не менее весьма высоко оценивал проведенные тогда абвером разведывательные акции. Однако, чтобы добиться больших результатов, следовало увеличить масштабы уже привычных методов, а это было связано с большими потерями людей при преодолении советских пограничных заграждений; не легче было вести поиск разведданных и через другие страны. Последнее было тем более необходимо, что, как пошутил однажды германский военный атташе в Москве в разговоре с Канарисом, «скорее араб в развевающемся белом бурнусе пройдет неприметно по улицам Берлина, чем иностранный агент по России»[166]. Второй, не менее трудной задачей для абвера было обеспечить максимальную скрытность развертывания немецких войск на востоке и по возможности вводить в заблуждение другие страны. Для этого были распространены слухи, что сосредоточение немецких войск в оккупированной Польше рассчитано на то, чтобы отвлечь внимание англичан от якобы предстоящей высадки в Англии крупного немецкого десанта (запланированная, но не осуществленная операция «Зеелёве», или «Морской лев»). А русские знали, что германское руководство планирует нападение на острова, хотя советская тайная служба не верила в достоверность этой затеи немцев.

О том, как Советам были подкинуты ложные данные о передвижении немецких войск с целью маскировки их развертывания на востоке, свидетельствуют воспоминания начальника команды абвера-III F в Тильзите майора Нотцни-Гажински. Он имел задачу вести разведку вдоль литовской границы. Один из его доверенных людей должен был перед началом Восточной кампании донести своему русскому поручителю документально подтвержденные сведения о том, что в ближайшие дни предвидится переброска нескольких немецких соединений из Восточной Пруссии обратно во Францию и Бельгию. Это сообщение было доведено до сведения штаба Прибалтийского военного округа (ПрибВО) в Риге. Как потом выяснилось, русские восприняли его с большим облегчением[167].

Часто слышимое утверждение, будто абвер «планомерно снабжал Гитлера ложными сведениями о Советском Союзе», абсолютно не соответствует фактам. Уже к маю 1941 г. абвер выявил в бывших польских, а теперь занятых русскими районах дислокацию 77 советских стрелковых дивизий. Правда, это сообщение вызвало в отделе «Иностранные армии — Восток» генштаба недоверие, но в ходе кампании оно полностью подтвердилось[168]. И даже в «Военном дневнике» Гальдера было отмечено наличие 171 советской дивизии перед фронтом немецких войск. Предполагалось наличие в их числе 36 кавалерийских дивизий и до 40 моторизованных бригад. Со своей стороны, абвер делал все мыслимое, чтобы в труднейших условиях, используя свои ограниченные силы и возможности, давать командованию полноценные сведения. Тогдашний начальник отдела «Иностранные армии — Восток» генерал Матцки заверял Канариса, что немецкая армия еще никогда не была так хорошо информирована о противнике, как перед началом Восточной кампании[169]. И даже сам Йодль на допросе у русских в лагере Мондорф отметил: «В целом я был очень доволен действиями нашей военной разведки. Наибольшим ее успехом было точное выявление русских войск весной 1941 г. в Западной Белоруссии и на Украине. А вот недооценка русских сил была следствием политической линии фюрера»[170]. В этой связи нужно вспомнить, что абвер никогда не утверждал, что у русских шло полным ходом развертывание войск для нападения на Германию. Для этого вообще не было никаких оснований. У абвера сложилась тогда четкая картина положения противника: группировка советских войск носила сугубо оборонительный характер. Гитлер и Риббентроп точно знали, что Россия не нападет на Германию. Они неоднократно упоминали об этом в разговорах между собой и в беседах с японским министром Мацуокой в начале ноября 1940 г. Гитлер при этом выразил убеждение, что Сталин будет соблюдать договоры, «пока он жив»[171]. Также и в своем письме к Муссолини от 31 декабря 1940 г. он писал: «Пока жив Сталин и пока у нас не будет особых кризисов, я не поверю, что Россия предпримет какие-либо шаги нам во вред»[172].

И еще в апреле 1940 г. он сказал послу в России Шуленбургу, что «не следует думать о каких-либо опасностях со стороны русских»[173]. Однако Гитлеру требовался какой-то довод, чтобы представить свою захватническую войну немецкому народу и мировой общественности как превентивно-оборонительную. Поэтому он и приказал хранить гробовое молчание в ответ на составленное лично Сталиным «Заявление ТАСС» от 13 июня 1941 г., ибо в нем Сталин назвал слухи о сосредоточении немецких войск на германско-советской границе «неуклюжей пропагандой» сил, враждебных Германии и Советскому Союзу и заинтересованных в расширении войны.

Канарис относился к наступательным планам Гитлера скептически, весьма сомневаясь в том, что в результате военных успехов вермахта Советский Союз развалится изнутри сам по себе. В разговоре с Кейтелем он однажды поставил под сомнение оптимизм верховного командования вермахта. На это Кейтель ответил ему так: «Дорогой мой Канарис, вы, вероятно, что-то понимаете в разведке. Но не вам как моряку читать нам здесь лекции о стратегическом планировании»[174]. Тем не менее 21 июня на обеде у Хорхера Канарис в присутствии Гейдриха и Шелленберга снова поднял вопрос о чрезмерном оптимизме в ставке Гитлера, на что Гейдрих резко возразил и сослался на беседу Гитлера с Борманом, о которой ему накануне рассказал Гиммлер. По его словам, Гитлер настроен совсем не так оптимистично, как его ближайшее военное окружение.