– Пожалуйста, никому не говори, – прошептала я.

– Я никому не скажу, милая.

После этого разговора я почувствовала себя немного легче. Надеюсь, это надолго.

Мы опоздали на урок, но миссис Рейнлин никак на это не отреагировала.

Возможно, потому что она даже не поняла этого. Наша столетняя учительница ничего не слышит. Ладно, ей нет ста, но она наполовину глухая и серьезно очень старая – она учила бабушку Рей, выпускницу Ридвуда.

Мы с Рей шептались весь урок. Сначала о папе, а потом о конкурсе Моны.

– Мне придется подделать мамину подпись, – сказала я.

– Она все еще против твоего участия?

Я прокрутила серьгу со стрелой.

– Да.

После звонка Рей спросила:

– Хочешь, я поговорю с ней? – я покачала головой. – Как насчет того, чтобы я подделала подпись за тебя, чтобы у меня, а не у тебя были неприятности на случай, если ты… я имею в виду, когда ты выиграешь?

Я благодарно улыбнулась ей. За ее формулировку и за то, что она готова прикрыть меня.

– Я не хочу никого впутывать в это дело. Но спасибо, Рей.

Она вцепилась в мою руку.

– Всегда пожалуйста, милая.

Не знаю, чем я заслужила такого хорошего друга, но наверное, я спасла страну в прошлой жизни. Вдруг я подумала о Нев. Надеюсь, она найдет свою Рей. Каждому нужна своя Рей в жизни.

– И, если тебе интересно, я никогда тебя не брошу, – сказала она, сжимая мою руку.

– С самого начала. – В наушниках раздался голос Линн.

Это моя четвертая попытка, и я начала в своей футболке с Моной Стоун. Снова звучит фортепианная музыка, которую я записала ранее, и с сердцем, подпрыгивающим, как теннисный мячик, я открыла рот и начала петь, и все было в порядке, пока я не дошла до припева. Моя шея и лицо горели от смеси раздражения и унижения. Может быть, у меня и не очень большая аудитория, но она у меня была: Стеффи, Линн, звукорежиссер и мама.

Да… Мама здесь.

Линн позвонила ей вчера, потому что маме, видимо, нужно было подписать какой-то документ, чтобы я могла записаться. Я сомневаюсь, что это правда, потому что я не видела никаких бумаг. С другой стороны, я не стала просить показать мне их, потому что мне не хотелось ни ставить Линн в неловкое положение, ни выглядеть неблагодарной.

Линн вошла в вокальную кабину и настроила мне высоту микрофона – как будто это исправило бы мое неправильное пение.

– Забудь, что она там.

Мои брови взлетели очень высоко.

– Я сказала Питу отключить микрофон. Они нас не слышат.

Я посмотрела на маму, которая сидела рядом со Стеффи на коричневом кожаном диване, покрытом мелкими каракулями-автографами всех певцов, которые здесь записывались.

– Ты же знаешь, что голосовые связки – это на самом деле складки, которые вибрируют сотни раз в секунду, создавая звук? – спросила меня Линн.

Я нахмурилась.

– Хм. Да.

– И шепот ужасно вреден для певцов, потому что он не требует использования наших голосовых складок, поэтому, если ты будешь только шептать, они потенциально могут атрофироваться?

– О’кей… – Я этого не слышала ранее, но теперь поняла, что это может быть довольно опасно.

– Еще один интересный факт для тебя. Один человек в Миссури имеет вокальный диапазон в десять октав, в то время как Мэрайя Кэри может петь только в пять. Каким удивительным должен быть его голос?

– Думаю, что невероятно удивительным.

– А теперь забудь, что она здесь. Закрой глаза, если нужно, но забудь, что она здесь.

Я моргнула, глядя на нее. Неужели она просто выложила все эти странные факты, чтобы отвлечь меня?

Линн похлопала меня по плечу, и этот легкий жест вселил в меня смелость.

Когда она вышла и дверь захлопнулась с чавкающим свистом, я расправила плечи. Прохрустела шею. Размяла челюсть.

Я подумала о человеке с необычайным вокальным диапазоном в десять октав. Он когда-нибудь записывал песню? Поддерживала ли его мать?

Зазвучала инструментальная музыка.

Я закрыла глаза, начала отбивать ритм на бедре и петь. Вскоре я перешла к припеву. Раз. Второй раз. Третий. Музыка начала замедляться и утихать. А потом она полностью исчезла. И я стояла там немного ошеломленная, потому что никто не прервал меня.

Я медленно подняла веки и посмотрела на Линн.

Она показывала мне большой палец.

Я настолько не верила в это, что не стала снимать наушники.

Стеффи хлопала в ладоши, как всегда бурно. Хотя ее признание и значило очень много для меня, я посмотрела на маму, желая ее одобрения. Что было пыткой… Настанет ли когда-нибудь день, когда я перестану ждать его?

Она сидела неподвижно, сложив руки на коленях. Она не хлопала в ладоши. Не свистела. Не улыбалась.

Мое возбуждение не прожило долго и растеклось в гигантскую мутную лужу.

Наконец я сняла наушники и подключила их к микрофону. На ватных ногах я прошла в комнату звукорежиссера.

Мама изучала крошечные шелковые узелки между белыми жемчужинами ее ожерелья.

Линн быстро обняла меня. Я приклеила на лицо улыбку ради нее. Мне даже удалось прошептать жалобное «спасибо».

Пока она обсуждала монтаж со звукорежиссером, я подошла к маме и Стеффи. Мой тренер по танцам, должно быть, почувствовала напряжение, потому что она достала телефон и немного отошла в сторону.

– Зачем ты пришла? Ты ненавидишь мою музыку… – Мой голос чуть было не сорвался на рыдания. Я сжала губы, потому что мне не хотелось плакать. Это было бы совершенно по-детски и непрофессионально.

Мамина рука дернулась, и ожерелье звякнуло, упав на ее белую льняную блузку.

– Что?

– Ой, да ладно тебе, мам. – Я закатила глаза, но в основном для того, чтобы не расплакаться. – Каждый раз, когда я пою, тебе будто совершенно плевать на мое пение.

Я пыталась разобрать слова, вышитые на ее узких джинсах. Я не могла отличить гласные от согласных, поэтому понятия не имела, что там было написано. Она откинула волосы назад. Дважды.

– Мне действительно больно слушать тебя, – наконец пробормотала она. – Потому что… потому что ты хороша. Очень хороша.

Я заморгала. Родители будто генетически запрограммированы хвалить своих детей, и хотя мама всегда хвалила меня за другие достижения, она никогда не хвалила мое пение.

Она встала и обняла меня.

– И эта песня… эта песня безумно великолепна. И меня бесит то, что это было так прекрасно.