Москва нуждалась в оценках, в понимании подоплеки событий, скрытых мотивов германских политических шагов, а не в трансляции заявлений Риббентропа, Вайцзеккера и других чиновников Аусамта, нацеленных на то, чтобы ввести в заблуждение советское руководство.

С другой стороны, можно ли было пенять за отсутствие аналитики человеку с недостаточным образованием, определенным складом мышления и полным отсутствием дипломатического опыта? В конце концов, он ориентировался на официальную позицию Москвы, неоднократно изложенную в центральной советской печати и в выступлениях Молотова. Разве не говорил нарком на Седьмой сессии Верховного Совета СССР, что в основе советско-германского сближения лежат «не случайные соображения конъюнктурного характера, а коренные государственные интересы как СССР, так и Германии»?{437} Разве не писали «Правда» и «Известия», что германские планы захвата советской Украины – это выдумка англо-французской и североамериканской печати? Что Советский Союз протянул нацистам руку помощи, чтобы не позволить «англо-французским империалистам обречь на голодную смерть германских женщин и детей»? Демократы мечтали «задушить Германию костлявой рукой голода», а СССР не стал им помогать, отказался участвовать в блокаде Германии, не позволил ее задушить! И отношения с рейхом у него сложились очень даже взаимовыгодные. Германия «получает сырье, в котором она особенно нуждалась в течение всего этого периода из-за организованной Англией блокады», а в Советский Союз «поставляет промышленные изделия, в том числе и предметы вооружения, что является достаточно существенным в нынешней отравленной мировой атмосфере»{438}.

В мае 1940 года, после начала масштабного вторжения Германии в европейские страны, Риббентроп доверительно сообщил Шкварцеву, «что у него на складе имеется большое количество документов, добытых в Польше и Норвегии, которые интересны для СССР». Министр разъяснил, что «они свидетельствуют с большой убедительностью о планах и закулисной работе некоторых дипломатов, направленной к тому, чтобы столкнуть СССР с Германией. Только лишь благодаря проницательности Сталина и Гитлера удалось сорвать эти планы…»{439}

Полпред с удовольствием выслушал столь льстивое замечание и сказал, «что это большое счастье, когда два великих народа живут в мире и дружбе»{440}. О чем и сообщил в Москву.

Шкварцев не забывал информировать Центр о любезностях Риббентропа. Министр «интересовался есть ли в полпредстве газоубежище[53] и приглашал меня в случае особо сильных налетов на Берлин в свое бомбоубежище, которое должно быть готово через 10 дней»{441}. Заодно приводил слова министра о бесперспективности британских воздушных бомбардировок Берлина. «Говорил также о том, что англичане вряд ли смогут еще продолжительное время совершать налеты на Берлин. Погода им не благоприятствует. Кроме того, дела в Лондоне обстоят очень плохо. Ни в одном доме нет целых стекол»{442}.

Ненавязчивое напоминание советскому руководству, что нужно держаться стороны Германии, а не ее противников.

В центр передавались различные сведения, которые свидетельствовали о позитивном настрое гитлеровского руководства в отношении СССР. Павлов докладывал о том, что фильм «Петр I» демонстрировался «Герингу и его штабу». Геринг «пришел в восхищение от фильма, артистов и особенно от батальных сцен, не идущих ни в какое сравнение с тем, что было достигнуто в этой области американцами». Рейхсмаршал пообещал показать эту советскую киноленту Гитлеру, а заодно устроить показы в общественных кинотеатрах и на Западном фронте{443}. Наверное, чтобы поднять боевой дух солдат вермахта в боях с французами и англичанами.

Германская дипломатия старалась убедить советское руководство в своей верности пакту о ненападении и приверженности идее дружбы между двумя режимами. Это делалось по линии как советского полпредства в Берлине, так и немецкого посольства в Москве.

В марте 1940 года Шуленбург сообщил Молотову о визите помощника госсекретаря США Самнера Уэллеса в Германию. Американцу объяснили: «Не Германия объявила войну западным державам, а они объявили войну Германии без каких бы то ни было на то оснований. Германия рассматривает восточноевропейское пространство как область интересов, о которой она договорилась с Союзом ССР и которая не может явиться предметом каких-либо переговоров с Англией и Францией». Уэллесу также было сказано: «В начале октября 1939 г. фюрер сделал Англии и Франции последнее мирное предложение, которое они приняли за признак слабости и издевательски отвергли. Германия сделала из этого соответствующие выводы и приняла вызов Англии и Франции»{444}.

Посол прилежно информировал Москву о переговорах Риббентропа с Муссолини в Риме (в том же месяце, в октябре), где опять-таки шла речь о Советском Союзе. «Г-н фон Риббентроп изложил г-ну Муссолини характер отношений между Германией и СССР, подчеркнув, что эти отношения становятся все более тесными, развиваясь на окончательной и твердой основе существующих политических и экономических соглашений», что они «покоятся на твердой основе и что Германия надеется их еще более углубить»{445}.

Без комментариев улетали в центр телеграммы с сообщениями об успехах германского оружия в боях против союзников. За ужином, который в полпредстве устроили для сотрудников Русского отдела и Отдела печати Аусамта, немецкий консул по фамилии Эрт заявил, что немцы непременно высадят десант в Великобритании «и покажут английским лордам-спортсменам, на что готов немецкий национал-социалистический солдат». А затем добавил, что Германия будет драться «до полного разгрома Англии как империи»{446}.

Не менее «аналитично» готовил доклады в центр Кобулов. Без должных комментариев он направлял в центр записи рассуждений офицера и разведчика профессора Оскара Нидермайера о том, как Германия и СССР «будут сосуществовать в любви и дружбе, разделив сферы влияния “на европейско-азиатском континенте”. Германии достанется “юго-восток Европы, СССР – Монголия и Иран”»{447}. Заодно Кобулов передавал высказывания немца о том, что советский и нацистский режимы похожи друг на друга, ведь в каждом из них главная фигура – рабочий. «Настроение берлинского бюргера мало нас трогает. Рабочего мы, конечно, должны защитить, а бюргер нас не интересует. Национал-социализм ведь враг буржуазии»{448}.

31 августа 1940 года в Берлине был подписан советско-германский договор о пограничных правовых отношениях. В итоге была завершена демаркация границы, работа над которой заняла 10 месяцев. Шкварцев докладывал в Центр о дружественной атмосфере, в которой проходили переговоры, о том, как тепло принимали советскую делегацию во главе с Александровым. В тостах, которыми они обменялись с главой немецкой делегации Берманом, говорилось о мудрости Сталина и Гитлера, заложивших год назад «основы для заключения этого договора»{449}.

Вместе с тем советские дипломаты (во всяком случае, некоторые из них) не были настолько близоруки, чтобы однозначно позитивно оценивать гитлеровскую Германию и ее политику. Тревожные нотки нет-нет да и проскальзывали в их донесениях. Даже отчет полпредства за 1939 год, готовившийся в период, когда отношения внешне выглядели самыми дружескими, не сводился к одобрению политики рейха. В частности, в нем на Германию возлагалась ответственность за развязывание «империалистической войны». Ликвидация Чехословакии квалифицировалась как «крупнейший акт германской агрессии», а «польско-германская война» освещалась сухо, без славословий в адрес агрессора{450}. Судя по таким оценкам, а также строгому и взвешенному стилю, отчет писал в основном Павлов, об отношении которого к гитлеровскому