В ноябре 1939 года в полпредство прибыл первый советник Михаил Тихомиров. Первым делом он отчитался о том, как добирался в Берлин через Латвию и Литву, а в завершение своих путевых заметок вопреки всякой логике без какого-либо перехода поместил кляузу на первого секретаря Николая Иванова: «Из разговоров с сотрудниками выяснилось, что тов. Иванов абсолютно не пользуется авторитетом. Сам заявляет о своем отъезде из Берлина в ближайшее время. Многие сотрудники вечерами играют в шашки, в карты в своих комнатах. Коллектив разобщен, многие скучают. Это отсутствие профработы»{407}.

Вот так следовало вести себя советскому дипломату. Сразу после приезда заявить о своей бдительности, очернить коллегу, даже не познакомившись с ним, со слов других. Только так можно было удержаться «на плаву», быть на хорошем счету у начальства. А Иванов, без сомнения, попал «под раздачу» не случайно, в полпредстве уже какое-то время собирали на него компромат.

Через несколько дней после того, как Тихомиров сочинил свое донесение, первого секретаря отправили на родину. Провожал его бдительный атташе П. С. Филиппов, который не упустил ни одной детали, чтобы затем отразить их в собственном отчете:

Кроме меня тов. Иванова провожали: работник полпредства тов. Гуторов, жена тов. Иванова и хозяйка дома немка, у которой долгое время на квартире проживал тов. Иванов.

Хозяйку квартиры – немку мы встретили на платформе вокзала, которая по договоренности с Ивановым ожидала его с запасом продуктов в дорогу. Пока мы ждали отхода поезда, это время было заполнено разговорами, причем Иванов больше разговаривал с хозяйкой дома на немецком языке, разговор был следующего содержания: он обращался к немке: «Не забывайте нас, не обижайте жену» (перевел с немецкого т. Гуторов). Мне так кажется Иванов будет поддерживать с ней переписку, так как между ними есть тесная дружба, это можно подтвердить следующим обстоятельством, что хозяйка дома очень усердно проявляла материнскую заботу к Иванову, поправляла воротничок, галстук и т. д. В общем, если посмотреть со стороны, то можно подумать, что мать провожает сына.

Перед отходом поезда он попрощался с нами, потом расцеловал жену и хозяйку-немку, они долго стояли, посылая прощальные знаки удаляющемуся поезду{408}.

Не будем останавливаться на косноязычии и безграмотности письма: уже отмечалось, что владение русским языком не являлось сильной стороной многих советских дипломатов нового поколения. А хорошее владение немецким, как и в случае с Глебским (да и в других случаях), заставляло насторожиться: это давало возможность налаживать несанкционированные контакты с представителями страны пребывания, а начальство за такими контактами толком не могло проследить, поскольку изучением немецкого языка себя особенно не утруждало.

Атташе Филиппов мастерски расставил акценты с явной целью обратить внимание на подозрительную связь Иванова с хозяйкой квартиры. Тут же напрашивался вывод о передаче через нее германской стороне секретных сведений. Это бросало тень и на супругу Иванова, которая не препятствовала дружескому общению между своим мужем и немкой. Супруга осталась в Берлине, вероятно, потому что сама работала в полпредстве и должна была дождаться замены, чтобы присоединиться к мужу. Но в центре, ознакомившись с доносом, могли принять решение отправить ее домой без замены.

Тогда же, в ноябре 1939 года, Шкварцев доложил о подозрительном поведении помощника военного атташе Михаила Белякова. Он проживал совместно с военным атташе Максимом Пуркаевым, но несколько раз не приходил ночевать. Со слов самого Белякова, он снимал номер в гостинице «с целью изучения страны». В докладной записке, составленной Шкварцевым на основе информации Пуркаева, говорилось: «На следующей неделе Беляков отпросился, заявив Пуркаеву, что пойдет послушать пластинки по изучению немецкого языка у работников военного атташе, в здании полпредства. Эту ночь опять не пришел ночевать… Пуркаев потребовал в категорической форме объяснения, но Беляков отказался отвечать, заявив, что он не помнит место своего пребывания»{409}.

На Белякова падало еще одно подозрение: как-то он и два работника военного атташе, Седов и Бажанов, пришли в берлинский универсальный магазин за покупками. Ввиду того что никто из них не владел в достаточной мере немецким языком, дирекция магазина предоставила им переводчицу – русскую женщину. Беляков, как заявили Седов и Бажанов, отстал от них и беседовал с этой женщиной примерно 15 минут. Разумеется, это расценили как нечто вопиющее.

«Все эти обстоятельства, – докладывал Шкварцев, – привели нас к твердому убеждению поставить о Белякове вопрос на профбюро полпредства и потребовать от него ответ. На заседании профбюро Беляков назвал гостиницу, где он ночевал, но заявил, что ему удалось остановиться без прописки (очевидно, этим Беляков хотел изучить возможность проверки). Профком постановил – поручить тов. Пуркаеву проверить. В этот же вечер в гостиницу был направлен Бажанов, который не подтвердил данные Белякова, что дало основание профбюро на следующем заседании вынести решение – поставить вопрос перед командованием отозвать Белякова с заграничной работы»{410}.

По всей видимости, Беляков (имевший, кстати, звание комбрига, то есть генеральское) не сторонился женщин, что в условиях советской дипломатической миссии считалось большим недостатком. Особенно если речь шла о местных дамах, особенно русского происхождения. Однако это не означало, что он был плохим военным дипломатом, разведчиком и плохим боевым офицером.

Ознакомившись с донесением Шкварцева, Молотов начертал резолюцию: «Т. Ворошилову. Подозрительно ведет себя Беляков. Что за человек?»{411}

Помощника военного атташе отозвали, и 23 ноября 1939 года он выехал в Москву.

В Москве его не арестовали, только объявили выговор и понизили в звании. В годы войны Беляков командовал артиллерией танковой дивизии, затем танкового корпуса, был награжден двумя орденами Ленина, четырьмя орденами Боевого Красного Знамени и орденом Отечественной войны первой степени.

Твердость идейных и моральных принципов Шкварцева не сочеталась со способностью овладевать навыками дипломатической профессии. Эта способность, в общем-то, отсутствовала. Как вспоминал Павлов, Шкварцев «не умел формулировать свои мысли на бумаге». Да и значимых в политическом плане мыслей у него, по всей видимости, не было{412}.

Полпред фокусировал свое внимание далеко не на самых важных вещах. Видно, стремился добиться расположения центра своей идеологической преданностью и пролетарской сознательностью. Если в СССР повсюду искали врагов и шпионов, почему было не заняться тем же самым в Берлине и Германии? Шкварцев, возможно, опасался прослыть «мягкотелым» и предлагал рубить сплеча во имя советского патриотизма.

Скорее всего, по согласованию с Кобуловым (который в своей области был не более профессионален, чем полпред в своей) он занялся проверкой соотечественников, то есть находившихся в Германии граждан СССР. Это было инициативой полпредства, поручения центра на этот счет не приходило{413}. Данному вопросу посвящались многостраничные депеши с подробными характеристиками обладателей советских паспортов.

Подход Шкварцева не имел никакого отношения к реальной заботе о соотечественниках. У нового поколения советских дипломатов люди, постоянно проживавшие за границей, сразу же вызывали подозрение как «утратившие связь с родиной». Это составляло разительный контраст с той линией, которой следовала прежняя