Виви продолжала сидеть на скамейке, глядя вверх, на мать. Шарлотт видела, что она все еще пытается найти смысл в услышанной истории. Все это было слишком сложно – и слишком натянуто. Это потому, что она выпустила самую важную часть.

– У меня остался еще один вопрос, – сказала Виви.

Вот он, недостающий кусочек головоломки. Но Шарлотт не собиралась ставить его на место. По крайней мере, пока.

– Мой отец, – сказала Виви. – Он был евреем?

У Шарлотт закружилась голова от счастья. Пуля пролетела мимо. А потом вопрос дочери заставил ее улыбнуться.

– Мне жаль тебя разочаровывать, сердце мое, но он тоже родился и вырос католиком. И ненавидел церковь всей душой. Насколько я знаю, в тебе нет ни капли еврейской крови – что бы под этим ни подразумевалось.

Почти всю обратную дорогу Виви молчала. Они были уже почти около дома, когда она сказала:

– А что мне говорить людям?

– Тебе вовсе не обязательно им что-то говорить, если тебе не захочется. Никаких объявлений я бы точно делать не стала. Думаю, если ты признаешься одной или двум подругам, новости разнесутся как лесной пожар.

– А что насчет лагеря?

– Я же тебе сказала, что это как раз не ложь. Но я бы не стала упоминать о немецком офицере-еврее. Никто в это не поверит. Насчет того, что он был евреем, или как он поместил нас в лагерь ради нашей безопасности. Просто говори всем, что нас взяли по ошибке во время облавы или по политическим причинам, – если кто-то спросит. Но никто не спросит. Люди в таких случаях о подробностях не расспрашивают.

– Наверняка мне никто не поверит, – сказала Виви, когда они поднимались по лестнице. – Подумают, я пытаюсь «сойти за свою». Так это называет тетя Ханна. Она говорит, это аморально.

– Ты ничего не можешь поделать с тем, что думают люди. Все, что ты можешь, – это говорить им правду.

Они дошли до площадки, и Виви остановилась, наблюдая, как мать отпирает дверь.

– Забавно слышать это от тебя.

– Я это заслужила, – признала Шарлотт.

– Прости. Теперь уже я веду себя гадко. – Она вошла в квартиру следом за матерью. – Это благодаря тебе мы пережили войну и попали сюда. Тетя Ханна, типа, сказала…

– «Как сказала тетя Ханна».

– Как она сказала, ты довольно-таки храбрая.

– Или «та еще штучка».

* * *

Виви уже легла, когда Шарлотт зашла пожелать ей спокойной ночи.

– На тот случай, если я забыла об этом сказать, – я рада, что ты снова дома. – Она наклонилась поцеловать дочь, потом выпрямилась и направилась к двери. Когда она, выходя из комнаты, уже собиралась выключить свет, Виви заговорила.

– Тот немецкий офицер-еврей. Который приносил нам еду.

Шарлотт повернулась:

– Понимаю, о ком идет речь.

– Он еще жив?

– Если верить одному рабби из Колумбии, то пару месяцев назад еще был жив.

– Ты его разыскивала?

– Меня разыскал этот рабби. Ему хотелось получить от меня его характеристику, если это можно так назвать.

Виви на секунду задумалась.

– Он мой отец?

– Что?!

– Он мой отец?

Все-таки пуля ее не миновала. Она вернулась к кровати и села на краешек рядом с Виви.

– Признаюсь, я говорила тебе неправду. Но я никогда бы не стала лгать о подобных вещах.

– Я бы ни в чем не стала тебя винить. И о подобных вещах я знаю. У отца Эвы Армстронг есть любовница.

– Какое это имеет отношение к чему бы то ни было?

– Это значит, что я не ребенок. И я бы не стала ни в чем тебя винить, – повторила Виви. – Правда. Но я хочу знать, кто мой отец. У меня есть на это право.

– Но ты и так знаешь. – Шарлотт указала на фотографию на комоде: – Вот твой отец. Лоран Луи Форэ.

– Клянешься?

– Не просто клянусь. Я тебе докажу. Ты родилась 13 июня 1940 года. Если ты мне не веришь, можешь посмотреть свое свидетельство о рождении. Это единственный документ, который мне удалось раздобыть, хотя мне пришлось написать с полдюжины писем отсюда в Париж. Немцы вошли в Париж только 14 июня 1940 года. Теперь ты мне веришь?

– Наверное.

– Наверное?

– Я тебе верю. Просто это как-то странно – раз, и ты кто-то другой.

– Ты вовсе не кто-то другой. Ты – это все та же ты. Просто ты не принадлежишь к той религии, к которой ты думала. – Шарлотт встала. – Но посмотри на это с другой стороны. Ты всегда можешь перейти в иудаизм.

Виви в ответ скорчила рожицу.

Шарлотт уже собиралась погасить свет, когда Виви снова заговорила.

– Мистер Розенблюм будет разочарован.

– Думаю, он это переживет. – Она выключила свет и направилась в коридор, по другую сторону которого была ее собственная спальня, но обернулась и, встав в дверях спальни Виви, сказала:

– Можешь сделать мне одно одолжение?

– Какое?

– Не говори пока Ханне. Мне хотелось бы сказать ей – им обоим – самой.

Часы на ночном столике показывали начало одиннадцатого. Не слишком подходящий час для визитов, но чем дольше она откладывает, тем тяжелее будет это сделать. Она взяла телефон и набрала номер Филдов.

Трубку взял Хорас. Она сказала, что понимает – сейчас не самое удачное время, чтобы напрашиваться в гости, но ей хотелось бы кое о чем с ним поговорить.

– С тобой и с Ханной тоже – с вами обоими, – поправилась она. – Будет ли это очень неудобно, если я спущусь прямо сейчас?

– Я уже битый час пытаюсь найти предлог, чтобы отложить в сторону эту рукопись. Я у себя в кабинете. На первом этаже – на случай, если ты забыла.

Он ждал ее у открытой двери.

– Я тебя заманил сюда под фальшивым предлогом, – сказал он, направляясь через приемную Ханны в сторону своего кабинета. – Ханны нет дома.

– Тогда, может, мне стоит вернуться домой.

Он поглядел на нее, подняв брови.

– Не уверена, что смогу пройти через это два раза.

– Тебе вообще необязательно проходить через что бы то ни было. Мне ты ничего объяснять не обязана. Мне или Ханне. Может, только Виви. Ханна говорит, что это так. Но не нам.

– Я думаю, что я должна.

– Тогда с тем же успехом ты можешь и выпить. – Он подъехал к бару, чтобы наполнить им бокалы, а она села в то же самое кресло в эркере, выходящем в сад. – Это становится приятной привычкой, – заметил он, передавая ей бокал и огибая столик, чтобы поставить свое кресло под прямым углом к ней.