– Ладно тебе, Чарли, не заставляй меня умолять.

Она встала, сделала шаг и села к нему на колени.

Он обнял ее.

– Как будто вернулись домой, верно?

Именно об этом она сейчас и думала. Она обвила рукой его шею, но просто так оставить эту тему она не могла.

– Тебе известно французское выражение для той, кем я была?

– Известно.

– Collabo horizontale, – продолжала она, будто он ничего не говорил.

– А ты знаешь, какие на этот счет есть английские слова? Одинокая. Уязвимая. И еще одно. Влюбленная. Хотя держу пари, что это последнее ты отказывалась признавать.

Она повернула голову, чтобы посмотреть ему в лицо.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что знаю тебя.

– Я тебя не заслуживаю.

– Это можно понимать двояко. Либо я слишком хорош, либо слишком отвратителен.

– Отвратителен?

– Послушай, Чарли, мы уже признались друг другу в наших грехах, чего уж теперь скромничать. Я прекрасно сознаю, что не слишком подхожу на роль героя-любовника. Но так, на всякий случай, в отличие от Клиффорда Чаттерлея[63], я не hors de combat[64]. Не то чтобы ты меня об этом спрашивала. Это просто на всякий случай.

– О, Хорас.

– «О, Хорас»?

Она погладила его по щеке.

– Дело вовсе не в твоем физическом состоянии. Дело в том, что ты женат.

– Ханне все равно. Любви между нами больше нет.

– Меня ты, может, и знаешь, но свою жену – нет. Ей вовсе не все равно. – «Может, и в силу не особенно уважительных причин», – подумала она, но не сказала. Если Ханне что-то больше не было нужно, это не значило, что она могла стерпеть, если это что-то доставалось кому-то еще.

– Она будет несколько раздосадована. Но в целом испытает облегчение.

– Сомневаюсь.

– Сможет перестать чувствовать себя виноватой.

– Что ты имеешь в виду?

– Федермана, юное дарование на ниве психоанализа с романтическими кудрями. Она думает, я не знаю. Я знаю. Просто мне все равно. Черт, да я за нее счастлив. Это же идеальные отношения. Она старше, предположительно мудрее и полностью контролирует ситуацию. Как, тебе стало полегче?

– Не особенно.

Шарлотт попыталась встать, но он ее не отпустил; она сдалась и снова устроилась у него на коленях. И в этот момент ей вспомнилась одна фраза из детства. Из двух плохих поступков одного хорошего не сложишь – предупреждали ее няньки и учителя. Поведение Ханны отношения к делу не имело. Прелюбодеяния они не совершали. У этого конкретного греха было довольно четкое определение. А вот неверность была более расплывчатым понятием. Оно касалось не только их поступков, но и чувств. И, сидя вот так, вместе, в его коляске, они были воплощением неверности.

Когда на следующий вечер Шарлотт вернулась домой с работы, то первым же делом позвонила Ханне и спросила, не может ли она зайти к ним на пару минут. Хорас, конечно, сказал, что она не обязана давать им какие-либо объяснения, но Шарлотт знала, что это не так. Еще она знала, что Ханна будет судить ее строже, чем Хорас или даже Виви. И все же этого разговора она боялась гораздо меньше, чем предыдущих двух. Она была в ужасе от того, что Виви может ее возненавидеть. Она боялась, что Хорас в ней разочаруется. Но ей было, в общем-то, все равно, что подумает о ней Ханна. Или, скорее, она уже знала, что Ханна о ней думает. Ханна находила, что она недостаточно заботливая мать, недостаточно душевная подруга и в целом недостаточно благодарна. И это было еще до того, как Хорас стал частью уравнения.

Ханна провела ее через маленькую приемную прямо к себе в кабинет. Шарлотт не думала, что это была случайность. Дом Ханна делила с Хорасом, но кабинет был ее личной территорией. Занавески были задернуты. Две лампы – одна на столе, другая позади обитого кожей клубного кресла – пронизывали, но не разгоняли полутьму. Почти все пространство занимали письменный стол и два кресла. Лишь у одной стены стояла кушетка, тоже обитая кожей, еще три стены были сплошь заставлены книжными полками. Среди книг тут и там виднелись статуэтки доколумбовой эпохи. Для Ханны эта комната явно была уютным логовом. Для пациента с клаустрофобией она стала бы кошмаром.

На пороге Шарлотт замешкалась. Ей не хотелось садиться в кресло напротив Ханниного стола, но и кушетка тоже была не по душе.

Ханна заняла большое кожаное кресло, за которым стояла лампа. Шарлотт еще раз огляделась, потом подошла к кушетке и уселась на самый краешек. Теперь свет лампы бил ей прямо в глаза. Ханна заметила это и поправила абажур. Шарлотт сказала себе, что, наверное, все будет не так уж плохо. Может, сострадание и не было чувством, свойственным Ханне от природы, – но оно было избранной ею профессией.

Признание, сделанное ею Ханне, было чем-то средним между подвергнутым внутренней цензуре рассказом для Виви и исполненной самобичевания историей, которую она рассказала Хорасу. И реакция Ханны тоже была другой.

– Так что я здесь под фальшивым предлогом, – завершила Шарлотт свой рассказ. – И я должна перед тобой за это извиниться.

– Я подожду в очереди за Виви и шестью миллионами остальных.

Шарлотт постаралась стойко принять этот удар.

– Полагаю, я это заслужила.

– Полагаешь?

– Я это заслужила.

– Прости, Шарлотт, но если бы тебе пришлось слушать истории этих страданий, как приходится это делать мне – день за днем, час за часом, – если бы тебе пришлось бороться с многолетними последствиями всего этого ужаса, этих истязаний, этой бесчеловечности, у тебя бы тоже не нашлось в данном случае ни сочувствия, ни даже понимания. На моем месте ты бы приберегла их для тех, кто действительно их заслуживает.

– Я и не ожидала сочувствия или понимания. Я просто подумала, что должна быть честной.

– Честность я ценю. Просто не могу предложить тебе в ответ отпущения грехов.

– Я так понимаю, ты бы хотела, чтобы я съехала.

– Будь ты одна – да, но у Виви и так достаточно в жизни беспорядка.

Шарлотт встала:

– Спасибо.

– Я делаю это не ради тебя. Я делаю это для Виви, – повторила Ханна еще раз, на тот случай, если Шарлотт не поняла.

– И все же я благодарна.

Ханна тоже встала.

– Но, так или иначе, я не представляю, как ты могла это сделать.