Она вскрыла конверт, достала единственный лист бумаги и осторожно развернула. Почерк у него был мелкий, ровный и аккуратный. Она подумала о тех рецептах, которые получала от докторов, и улыбнулась. Это был хороший знак. Теперь она могла думать о нем и улыбаться.

Долгое время она просто сидела неподвижно с письмом на коленях. У нее тоже сохранились в памяти образы. Многие годы она старалась избавиться от них, и вот теперь они потоком хлынули обратно. Она снова испытывала муки совести, но на этот раз не за свой «коллаборационизм», а за то, что она так до конца и не раскрылась Джулиану; вместо этого она столь многого его лишила – его и себя. Она отказывалась признавать правду из-за той лжи, которую ей приходилось рассказывать миру.

Наконец она встала, отнесла письмо в спальню и положила в ящик столика у кровати. Ей хотелось, чтобы оно было под рукой, хотя она и сама не совсем понимала почему.

Эта мысль настойчиво преследовала ее следующие несколько дней. Ответа на письмо он у нее не попросил. Тон письма вообще был проникнут элегическим чувством. Я тебе благодарен. Будто эта страница для него закрыта. Но чем больше она размышляла о том ушедшем времени, тем живее и ярче становились ее воспоминания. Она увидела его – как он стоит в лавке, держа книгу в одной руке, а другой завязывая воображаемые хирургические узлы. Услышала, как он поет Виви своим печальным голосом, чуточку при этом фальшивя. Почувствовала его руки на своей коже и его тело – под своими пальцами, их безумие, вызванное этой жаждой, этим одиночеством и отчаянием. Или она просто пыталась оживить эти воспоминания, надеясь оградить себя от Хораса? Аморальная она женщина, которая мечется между коллаборационизмом и адюльтером. В любом случае, отвечать на письмо она не собиралась. Но почему тогда никак не могла прекратить об этом думать?

Неделю спустя из Боготы пришло еще одно письмо. В этот раз – снова от рабби де Сильвы. Он с сожалением извещал Шарлотт о смерти доктора Джулиана Бауэра.

Она стояла посреди комнаты, неподвижным взглядом уставившись в бумагу. Ну конечно же. Как она могла быть настолько глупа? Этот элегический тон. Эта фраза, что он часто писал письмо у себя в голове, но теперь настало время доверить его бумаге. Последняя строка, где говорилось о том утешении, которое она дала ему и которое позволило ему так долго продержаться. Она прочла любовное письмо. Он писал предсмертную записку.

И все же она должна была убедиться. Она написала рабби де Сильве. Доктор Бауэр был болен? Или, может быть, несчастный случай? Не мог бы он рассказать ей об этом подробнее? Нет, этого он сделать не может – таков был ответ. Теперь у нее имелось подтверждение.

Почему-то ей обязательно надо было знать, как именно он это сделал. Рабби писал ей на бланке синагоги, с заранее отпечатанным обратным адресом и телефоном. Однажды утром, когда Виви уже была в школе, Шарлотт подошла к столику в гостиной, на котором стоял телефон, и набрала номер международной связи. Соединение установилось не сразу, но через какое-то время она услышала гудки на том конце линии. Как долго она их слушала, трудно сказать, но потом до нее дошло, что сегодня суббота. Как видно, Виви научила ее большему, чем сама Шарлотт считала. Никто в синагоге не станет отвечать на телефонный звонок в субботу.

Она позвонила еще раз, в воскресенье, когда Виви не было дома, и с тем же результатом. В понедельник она ушла с работы пораньше. Время Боготы отставало от нью-йоркского на час. У Виви была репетиция весеннего спектакля – они ставили «Наш городок»[66], – и она не должна была вернуться раньше пяти. Времени достаточно. Шарлотт снова вызвала международную.

Когда ей наконец удалось дозвониться до кабинета рабби, поговорить с ним оказалось не так-то просто. Как пояснила его секретарь, рабби был очень занятой человек. На своем неуклюжем испанском Шарлотт принялась объяснять, что она это понимает, но очень просит сказать рабби, что это звонит знакомая доктора Джулиана Бауэра. Секретарь попросила ее подождать минуту. По тому, как изменился ее тон, Шарлотт стало ясно: интуиция ее не обманула. Для человека, который работает в синагоге, в смерти не может быть ничего непривычного. Для человека с религиозными принципами, не говоря уж о носителе традиционного образа мыслей, суицид был более щекотливой темой.