– Это я тоже знаю, но как же остальные?

– Я была единственным ребенком в семье, и твой отец тоже.

– У тебя это звучит так, будто вы были последними людьми на свете. Должны же иметься какие-то родственники. Кто знает, может, у меня во Франции полным-полно двоюродных бабушек и дедушек, и троюродных братьев, и четвероюродных племянников, которые ждут не дождутся, чтобы со мной познакомиться.

– Это вряд ли.

– Но ты же не знаешь наверняка. Мы можем хотя бы попытаться.

Шарлотт выключила огонь под сковородкой и повернулась к дочери:

– Я понимаю, это непросто – когда у тебя только и есть, что я да почетные дядюшка и тетушка с первого этажа, но неужели ты думаешь, что сразу почувствуешь связь с совершенно незнакомым человеком только потому, что у вас имеется пара общих предков? Я верю в привязанность Ханны, и Хораса тоже, гораздо больше, чем в кровные узы.

– Наверное, но я не понимаю, какой вред в том, чтобы просто узнать. Разве это так ужасно – хотеть семью? Прю Мак-Кейб каждое лето проводит месяц в штате Мэн вместе со своими дедушкой и бабушкой по отцу и еще с целой кучей кузенов, дядей и тетей. У них там что-то вроде поселения, но она живет в комнате, где вырос ее отец, и учится грести на лодке, на которой учился он. У нее даже его старая удочка осталась.

– Тебе хочется научиться удить?

– Мам! – Она ударила кулаком по столу. – Я серьезно.

– Я знаю. – Шарлотт сделала к дочери шаг, чтобы ее обнять, но Виви соскользнула с табурета и отступила.

– Не понимаю, почему ты не хочешь этого делать. Я ведь не о бабушке с дедушкой из Мэна говорю, и не о лодке, и не об удочках. Я всего лишь прошу информации. Вроде имен наших родственников и где они раньше жили – такие вещи. По всей Европе, по всему миру могут жить люди, которые нас ищут. Но ты не хочешь их найти.

Шарлотт подумала о письме из Боготы.

– Я просто не вижу в этом смысла.

– А если я вижу, этого недостаточно?

– Я не могу это тебе объяснить.

– А ты попытайся, – всхлипнула Виви. – Хотя бы раз в жизни. Просто попытайся.

Шарлотт снова протянула к Виви руки, но та сделала еще один шаг назад.

– Знаешь, кто ты такая? Еврейка, которая сама в себе это ненавидит.

– К религии это не имеет никакого отношения.

– Тогда к чему? К чему это имеет отношение?

– Может, когда ты будешь постарше…

– Когда я буду постарше! – Теперь она уже кричала. – Это что, разговор о сексе, который происходит у нас каждые несколько лет? Когда я буду постарше, будет уже поздно. Я хочу знать сейчас. – Виви уже больше не пыталась сдерживать слезы. Она икнула. – Почему ты не даешь мне узнать? Почему ты такая гадкая? Почему все обязательно должно быть окружено какой-то ужасной тайной? – Она постепенно отступала в сторону своей спальни. – Ненавижу твои тайны. И тебя ненавижу. Эх, хотелось бы мне… – На этих словах дверь ее спальни захлопнулась, и Шарлотт не успела расслышать, чего именно хотелось бы ее дочери.

Она прошла через гостиную и по короткому коридору к комнате Виви.

– Виви, – тихо сказала она закрытой двери.

Ответа не было.

– Вивьен.

Молчание.

Шарлотт вернулась на кухню, убедилась, что выключила все конфорки, потом прошла в гостиную, села и посмотрела на часы. Она даст ей час, полчаса, решила она, а потом заставит открыть дверь. Единственный вопрос в том, что именно она собирается ей сказать, когда дверь будет открыта.

Идея пришла спустя пятнадцать минут ее одинокой вахты. Она поможет Виви написать Симон, вспомнит имена, адреса, все эти опасные сведения из прошлого. Виви это успокоит. Ей необязательно знать, что письмо так никогда и не будет отправлено.

Дверь в конце коридора открылась. Она знала, что Виви неспособна долго злиться, однако продолжала сидеть на диване. Ей хотелось дать дочери время, чтобы та вернулась к ней так, как решит сама.

Виви вышла из-под арки, ведущей в гостиную, и направилась к входной двери. На мать она даже не взглянула.

– Куда ты? – спросила Шарлотт.

Виви не ответила. Но Шарлотт и так это знала.

Несколько минут спустя зазвонил телефон. Это была Ханна.

– Виви здесь, – сказала она.

– Спасибо. Это большое облегчение – знать, где она.

– Она хочет остаться на ночь.

Шарлотт колебалась. Ей хотелось, чтобы дочь вернулась домой. Но этого хотела она, а не Виви.

– Мне кажется, это хорошая идея, – продолжала тем временем Ханна. – Это мое профессиональное мнение, а не личное. Хотя лично я тоже обожаю, когда она здесь. Ты это знаешь. Но мне кажется, ей нужно время, чтобы успокоиться.

– Она не сказала тебе, в чем дело?

– Только то, что у нее самая злая, самая гадкая мать за всю историю человечества.

В трубке повисла тишина.

– Вообще-то это была шутка, Шарлотт.

– Она этого не говорила?

– Сказала что-то в этом роде, но мы обе знаем, что она не всерьез. Она тебя боготворит.

Услышать от другой женщины, что дочь тебя боготворит, – это как-то обескураживало. Нет, услышать такое от Ханны – это было унизительно.

– Я занесу для нее чистое белье, и блузку, и учебники на завтра. И ее пижаму.

– Не беспокойся ты о пижаме. У меня тут целый ящик ночных рубашек.

– Я в любом случае принесу пижаму. Все равно спускаться.

– Да все в порядке, Шарлотт. Это фланелевые миссионерские ночнушки, а не развратные комбинации в стиле Риты Хейворт.

Что же она за мать, если даже в такой момент не преминула отметить, что жена Хораса спит во фланели?

* * *

Она была на кухне – убирала недожаренную курицу в холодильник, – когда зазвенел дверной звонок. У входной двери она очутилась за какую-то секунду.

– Знаю, ты не меня рассчитывала тут увидеть, – сказал Хорас, когда она распахнула дверь.

– С Виви все в порядке?

– С ней все хорошо. Я приехал проверить, как ты.

– Я в порядке.

– Да, конечно, а я умею танцевать чарльстон. Хочешь, я побуду с тобой?

Она пожала плечами.

– Не слишком теплый прием.

– Прости. Хочешь чего-нибудь выпить? Или кофе? Или несъеденный ужин?

– Спасибо, но я приехал сюда не для того, чтобы меня кормили, поили или развлекали.

Она села на диван, напротив его кресла. Зеркало, висевшее над камином, отразило сцену в гостиной. Она выглядела как труп, лицо бледное, осунувшееся; косметику она уже успела смыть, волосы как у Медузы горгоны, торчат во все стороны, оттого что весь последний час она постоянно хваталась за голову. Он сидел ближе к зеркалу, и ей были видны только его голова и плечи. Даже спинки коляски не было видно. Зеркало шутило с ним злые шутки.