Она отступила. В спальне было темно, но из гостиной пробивался свет, и, должно быть, ему виден ее освещенный сзади силуэт. Она сделала еще шаг назад, но не ушла, а продолжала стоять, глядя вниз, на него.

Он отпустил одно колесо, поднял руку и помахал ей. Она снова шагнула к окну. Он показал жестом, чтобы она открыла окно, и она открыла.

– Спускайся, – негромко позвал он. – Погода прекрасная. Но возьми пальто. Апрель – жесточайший месяц[57].

Секунду она колебалась – всего одну, – но потом кивнула и закрыла окно.

Он ждал ее у задней двери.

– Пройдись со мной. Я бы предложил тебе прокатиться, однако повода праздновать, честно говоря, нет.

Он двинулся вдоль боковой стены сада, на этот раз медленнее, будто это и в самом деле обычная вечерняя прогулка, а не попытка изгнания демонов.

Она пошла рядом.

– И почему же нет повода для празднования? «Красная трапеция» все-таки доставляет тебе неприятности?

– Не в том смысле, в каком ты думаешь.

Они свернули. Гравий уже не летел из-под колес, а просто хрустел под ними. В точности как под ее ботинками.

– Тогда в каком?

Обогнув еще один угол, они двинулись вверх, по дорожке, ведущей к дому.

– Генри Гаррик просто не может прекратить давать интервью.

– Знаю. Вся шумиха закончится еще до выхода книги.

– Дело не только в этом.

– Та история насчет твоих железных нервов?

Он помолчал немного, но все же ответил:

– Есть одна фраза из фильма, который вышел сразу же после войны. Ты в то время еще была в Европе. Фильм назывался «Лучшие годы нашей жизни».

– «Ну почему они не могут оставить человека в покое?»

Он резко повернул голову и вгляделся в ее лицо сквозь темноту:

– Откуда ты знаешь?

– Картина все еще шла, когда я сюда приехала. Кто-то сказал мне, что это будет неплохой способ познакомиться с жизнью в Америке. Кстати, это была Ханна.

– Я имею в виду – откуда ты знаешь, о какой реплике я подумал? Только не говори мне, что великие умы мыслят одинаково.

– Не так уж это было и сложно после сегодняшней сцены с участием Ассоциации еврейских ветеранов Америки у тебя в кабинете.

Они прошли мимо дома и снова свернули. Следующий круг проделали молча, и следующий – тоже. Хруст гравия, казалось, становился все громче. Хорас снова набрал скорость. Она физически ощущала исходящую от него ярость. Ее начала бить дрожь. Он, должно быть, это заметил, потому что остановился и развернулся к ней.

– Пойдем внутрь. Ты замерзла. А мне надо выпить.

– Уже поздно. Мне не хочется беспокоить Ханну.

– Ты и не побеспокоишь. Ее нет дома. В институте, наверное. Хотя, может, преследует свои высокие цели где-нибудь еще.

Он подъехал к дому, открыл перед Шарлотт дверь и вкатился вслед за ней.

– Помнишь, как мы встретились в первый раз?

– Ты немного непоследователен.

– Так ты помнишь?

– В тот вечер отец привел тебя к нам на ужин.

– Ты тогда была ужасной хвастунишкой. Так и сыпала цитатами из этих ваших философов. Выставляла напоказ свое знание английской литературы. Господи, какой же ты была юной.

– Кто бы говорил. Удалой издатель, мальчишка, готовый завоевать литературный мир. Который чертовски старался вскружить голову наивной маленькой школьнице. Жаль, твой французский оставлял желать лучшего.

– Безобразие. Только не говори, что мне это не удалось.

Он остановился у дверей своего кабинета и подождал, пока она зайдет. В отличие от всех остальных комнат, Ханна не оставила здесь своего отпечатка. Повсюду, на каждой поверхности, валялись книги, рукописи и журналы, некоторые громоздились стопками на полу. И все же Шарлотт постоянно ощущала присутствие Ханны. Нет, не присутствие, а ее… неотвратимость. Никак не получалось избавиться от чувства, будто Ханна может войти в любой момент.

Он сидел и во все глаза смотрел на нее.

– Никогда не задумывалась о том, что могло случиться, будь та школьница немного постарше?

– Боюсь, что не задумывалась.

– Черта с два это так. – Он подъехал к столику, на котором стоял поднос с бутылками, бокалами и ведерком со льдом, и, спиной к ней, продолжил: – Ты забыла. Я – тот человек, который катал тебя по всей редакции.

Она пересекла комнату, сняла пальто и села в большое клубное кресло, стоявшее перед окнами, за которыми был погруженный в темноту сад. Ей уже приходилось бывать в этой комнате, но сейчас показалось, что мебель расставлена как-то странно. А потом она поняла. Должно быть два кресла, по обе стороны от журнального столика, но кресло только одно, а по другую сторону оставлено пустое место для его коляски. Странно, что раньше она никогда этого не замечала. Быть может, сыграл свою роль поздний час, или его ярость, или ощутимое напряжение между ними. И странно, как подобные мелочи вдруг позволили ей прочувствовать все несчастье его положения.

Он подкатил к столику, занял свое место, вручил ей бокал и отхлебнул из своего.

– Так какого же черта они не могут?

В его голос снова вернулась ярость, и она вздрогнула.

– Они не могут – что?

– Оставить человека в покое. Как говорит персонаж из этого фильма.

– Ответ, который дается в фильме, насколько я помню, такой: потому что они тебя любят.

Его ответный смешок прозвучал точно лай.

– Ну да. Ассоциация евреев-ветеранов Америки от меня без ума. А Ханна хочет для меня только самого лучшего.

– Медаль Почета – не такое уж оскорбление.

– Фарс – вот более подходящее слово.

– Может, ты просто чересчур скромен.

– Скромен! Ну, Чарли, я был о тебе лучшего мнения.

– Я просто не понимаю, из-за чего ты так зол.

– Ты правда хочешь знать? Правда хочешь услышать мои военные истории?

– Если ты хочешь их рассказать.

– Молодец, девчонка. Ты знаешь правильный ответ. В отличие от Ханны, которая годами пыталась их у меня выудить. Она убеждена, что стоит мне все рассказать, и она устроит так, что бука уйдет. Но ты-то не думаешь, будто способна заставить все уйти, верно? Может, потому, что у тебя имеются свои истории.

– Мы разговаривали о тебе.

– Ах да, мои военные истории. Но вот какая проблема. Что именно я буду тебе рассказывать? Сказочку про мой так называемый героизм? Как я оказался в этом кресле, потому что спасал своих товарищей? Или выложить тебе всю подноготную про весь тот идиотизм, про чистое зло? Но у тебя у самой имеется подобный опыт. Хочешь знать, что именно я делал, когда меня подстрелили? Что, кстати, я вообще не считаю делом рук какого-то японского солдата. Я считаю, это было божественное воздаяние. Но, опять же, может, это говорит во мне гордыня. Если Бог и существует, ему было бы не до меня, и не до моих однополчан, и не до всей этой чертовой битвы при Буне. У него уже был туз в рукаве – битва за Иводзиму. Попробуй-ка спланируй такое.