И повторно излагает ей все тот же план.

– Хорошо, – говорит она.

* * *

Всего одно слово в ее документах – и дело сделано. Джулиан просто вписывает в нужном месте juif. А еще приносит ей желтую звезду.

– Ты уверен, что депортаций больше не будет? – спрашивает она еще раз, пришивая на платье звезду.

– Железнодорожные пути подорваны. Кроме того, теперь им плевать на евреев. Они слишком заняты, спасая собственные шкуры. – Тут он улыбается своей страшной улыбкой. Та, для особых случаев, давно исчезла. – Мы слишком заняты, спасая собственные шкуры, – поправляется он.

Несмотря на августовскую жару, она надевает поверх платья пальто. Несколько дней назад двое охранников вермахта были убиты среди бела дня. Одинокий немецкий военный на улице – это очень опасно. Опаснее только одинокий немецкий военный, конвоирующий куда-то женщину с ребенком и звездой на платье. Ее могут попытаться освободить – из лучших побуждений.

Он умудряется раздобыть машину – не джип, а закрытый автомобиль. Они выезжают рано утром; с неба сеются какие-то странные осадки. Клочья пепла планируют вниз, мягкие, как снег, но темнее, и пахнут они гарью. Когда в город вошли немцы, французское правительство жгло свои бумаги. Теперь наступают союзники, и немцы уничтожают все следы своего тысячелетнего рейха.

Они молчат. Он ведет машину, и это занятие поглощает его целиком: надо объезжать баррикады, избегать скоплений людей – неважно, озлобленных или радостных, и не забывать при этом о немецких блокпостах.

Им удается пересечь Сену, но они застревают на подъезде к Сакре-Кёр. Никаких пробок, конечно, нет, но улица запружена толпой, и машина еле ползет. Наконец добираются до Обервилье, где их останавливает немецкий патруль. Шарлотт кидает быстрый взгляд вниз, убедиться, что пальто застегнуто и звезды не видно, и покрепче прижимает к себе Виви. Джулиан негромко разговаривает с патрульными. Что именно говорится, она не слышит, но когда до нее долетает сальный смешок – при этом патрульный машет им, чтобы проезжали, – она понимает, что он принял ее именно за ту, кем она и является.

– Прости, – говорит Джулиан. – Другого способа выбраться не было.

Она ничего не отвечает.

Уже собираясь свернуть на рю Эдуар Ренар, он видит впереди баррикаду. Булыжники, скамейки, фонарные столбы, киоск, шины, которые, верно, были украдены с какого-то немецкого грузовика, кровать, несколько матрасов – всего и не перечислишь – стеной в шесть футов перегораживают улицу от дома до дома. Толпа замечает автомобиль и бросается к ним. Он рывком переключает передачу и летит задним ходом вниз по улице, туда, откуда они только что приехали. На то, чтобы найти объезд, уходит еще сорок минут.

Дранси они чуют задолго до того, как видят: воняет экскрементами и нездоровьем. Надеясь предотвратить заражение, он умудрился добыть в госпитале пузырек с вакциной от тифа. По крайней мере, им с Виви не придется беспокоиться о смерти от естественных причин.

Впереди показываются бараки, каждый пять или шесть этажей высотой, которые обрамляют с трех сторон обширный, покрытый грязью прямоугольный двор. На расстоянии Дранси выглядит не так уж плохо – вроде видавшего виды рабочего квартала, где живут бедняки, живут в грязи и отчаянии, но не в смертельной опасности. Когда подъезжают ближе, она замечает колючую проволоку, натянутую по периметру; еще ближе – и уже можно разглядеть пулеметы на вышках, направленные внутрь, а не наружу. Прожектора нависают над двором, точно гигантские нескладные звери. Сейчас они не горят, но, должно быть, когда темно, их свет ослепляет. Толпы мужчин, женщин, детей бродят туда-сюда по двору, меся ногами грязь. Некоторые просто стоят, глядя перед собой пустыми глазами. Это и есть ее прибежище.

Он останавливает машину на обочине, глушит мотор и поворачивается к ней. Она чувствует его взгляд, но продолжает смотреть прямо перед собой. Он тянется взять ее за руку. Она отстраняется. Он протягивает руку к Виви. Та начинает извиваться у матери на коленях, чтобы придвинуться поближе к нему, но Шарлотт держит ее крепко.

– Ты права, – говорит он. – Кто-то может за нами наблюдать.

Он выходит из машины, открывает пассажирскую дверцу. Со стороны может показаться, что он тащит ее из машины насильно, но на самом деле его прикосновения гораздо нежнее.

Часовой у ворот смотрит, как они приближаются. Собака на коротком поводке настораживает уши, но не рычит. Может, тоже чувствует, что война уже проиграна. Когда они подходят к будке охраны, Джулиан протягивает часовому ее подправленные им документы. Часовой на них даже не смотрит. Она успела расстегнуть пальто. Охранник видит звезду.

Он глядит волком сначала на нее, потом на Джулиана. Его, наверное, раздражает необходимость втиснуть еще одного заключенного – двоих, если считать Виви, – в это переполненное, кишащее заразой болото, хотя лагерь уже не трещит по швам, как это было в разгар облав. Или, может, его злит запоздалый нацистский пыл Джулиана.

Шарлотт проходит в ворота. Слышит, как они лязгают, закрываясь, у нее за спиной. Она не оборачивается. Последнее, чего ей хочется, – это запомнить его лицо.

* * *

Через четыре дня лагерь освобождают. К тому времени никаких документов у нее больше нет, только номер в реестре – но, слава богу, не на руке. Это случалось только в восточных лагерях, как ей станет потом известно.

В лагере царит тот же хаос, что и на улицах. Бойцы из еврейского Сопротивления, французские чиновники, представители союзных войск, мужчины и женщины из общественных организаций бьются с грязью, горем и заразой, пытаясь разобраться с многочисленными проблемами – и с людьми. Бывшие узники проходят врачебный осмотр, заполняют анкеты – не всегда правдиво, – а потом с каждым беседуют. Шарлотт сидит в импровизированном кабинете с Виви на коленях, а исполненная благих намерений, но до предела вымотанная американка задает ей один вопрос за другим. Шарлотт ни разу не говорит, что она еврейка. Не говорит она и того, что это не так. Женщина делает выводы самостоятельно.

Охваченная симпатией к молодой вдове, которая отвечает на безупречном английском, и к ее ребенку, так непохожему на детей, что ей до того приходилось видеть в лагере, – армию покрытых струпьями скелетиков, при взгляде на которых сердце разрывается от жалости, но возмущаются все остальные чувства, – она спрашивает у Шарлотт, не знает ли она в Штатах кого-то, кто бы согласился стать ее спонсором.

Имя возникает словно ниоткуда. Она не думала о нем вот уже много лет. Да и с чего бы? Она видела его всего один раз, когда отец привел его к ним домой на ужин. Она тогда училась в Сорбонне, а он был успешным американским редактором, постарше ее, но все еще достаточно молодой, чтобы с ней флиртовать – вежливо, невинно, очень для нее лестно. На несколько часов он вскружил ей голову.

Она говорит женщине о человеке из Нью-Йорка. Его зовут Хорас Филд. Женщина спрашивает, знает ли Шарлотт, как с ним связаться. Шарлотт не знает. Но тут название тоже всплывает у нее в голове. Он – редактор в издательстве под названием «Саймон Гиббон Букс».