– Вам повезло, – говорит он. Слова, протискиваясь между его неподвижных губ, звучат неразборчиво. – Тут по улице бош проходил, проверял. К счастью, он не принадлежит к эффективным представителям высшей расы.

Поблагодарив его, она пытается закрыть дверь, но он ее останавливает.

– Ребенок в задней комнате? – спрашивает он.

Она кивает.

– Хорошо. Я сообщу мадам Рэ, что вы обе в безопасности. Она беспокоится всякий раз, как вы не ночуете дома.

Шарлотт пускается в объяснения насчет затемнения на улицах, закрытого метро и сломанного велосипеда и уже в середине своей речи понимает, какая это ошибка. Она не обязана ничего ему объяснять, тем более вдаваться в такие подробности.

Когда он уходит, она запирает дверь. Немного погодя опять слышит, как кто-то дергает за ручку. Это может быть человек с ужасным лицом, но она знает, что это не так. Это Джулиан. Она лежит, застыв, пока стук не прекращается, и ненавидит себя за эту жестокость, но и его тоже – за то уязвимое положение, в котором она из-за него оказалась. Вот только ей прекрасно известно, что дело не в нем. Она сама, по собственной воле поставила себя в эту ситуацию.

Следующим вечером она отправляется ночевать домой. Консьержка ее уже ждет. Она пока еще не начала подносить к виску палец, пришептывая что-то о les boches. Пока она просто отмечает вслух, как хорошо выглядит крошка Виви, и щиплет ее за щеку. Виви пытается отодвинуть ее руку своим крохотным кулачком.

Консьержка и ее приятель с гротескным лицом – не единственный страх в жизни Шарлотт. Французские мужчины и женщины все так же выдают немцам своих соседей-евреев, но теперь к ним присоединились и другие патриотично настроенные французы, которые стучат на своих сограждан относительно совсем других преступлений, иногда – реальных, иногда – воображаемых, а порой придуманных нарочно, чтобы свести старые счеты. Всем известно, что отрицать свое еврейство бессмысленно; и точно так же суда, в котором можно было бы оспорить подобные обвинения, не существует. Людей допрашивают за закрытыми дверями, по-тихому судят, приговор выносят шепотом и казнят украдкой. «Любительская месть» – так потом назовет это явление месье Грассэн, друг ее отца из Пале де Шайо, но эти жуткие слова пока принадлежат будущему.

Город кишит слухами о готовящемся штурме. Чем ближе войска союзников, чем очевиднее становится грядущее поражение немцев, тем сильнее накаляется обстановка. Антисемитская пропаганда надрывается все громче, все истошнее, – с плакатов, со страниц газет, из радиоприемников. Саботаж со стороны Сопротивления становится все ожесточеннее, равно как и акты возмездия оккупантам и тем, кто с ними сотрудничает.

Однажды утром, когда они с Виви идут вдоль реки, она замечает на набережной толпу. Крепко сжав ручку Виви, она резко сворачивает, чтобы обойти собравшихся людей. Толпа всегда означает неприятности – так или иначе. Но она реагирует недостаточно быстро. Не успевают они свернуть, как Шарлотт замечает двух жандармов, которые тащат из воды тело. Руки и ноги утопленника обмотаны веревкой, к шее привязан блок известняка. Ей не нужно разглядывать труп – и так ясно, что на теле следы пыток.

– Нацистские свиньи, – выплевывает какой-то мужчина, который стоит с краю толпы. На него шикает стоящая рядом женщина.

«Радио-подъезд» работает вовсю. Гестапо тут ни при чем. Погибший – хорошо известный в городе коллаборационист. Их с женой частенько видели в компании немецких чинуш поглощающими говяжьи турнедо под сент-эмильон в «Ле Гран-Вефур», ресторане, расположенном прямо под квартирой, где, как всем известно, живет и прячет своего мужа-еврея Колетт[51].

В воздухе пахнет возмездием. Шарлотт так никогда и не удалось выяснить, откуда консьержке стало о них известно. Быть может, той ночью, когда человек с восковым неподвижным лицом застал Джулиана у ее дверей, он оказался на ее улице не случайно. Может, он давно за ней наблюдал. Она иногда видит его в их районе – он несет свое одинокое дежурство, отчитывая женщин, которые отвечают на взгляды бошей; мужчин, которые дают им прикурить – или прикуривают у них сами; даже детей, которые зачарованно смотрят на оружие, на форму, на легковые машины и грузовики оккупантов. А может, это Симон кому-то что-то сказала и пошли пересуды. Après les boches, – шипит консьержка, когда Шарлотт проходит мимо, но в первый раз никаких жестов не делает. Во второй – подносит пальцы к виску и нажимает на воображаемый курок.

Шарлотт говорит Джулиану, что он должен перестать приходить в магазин – и ночью, и днем. И снова он не спорит. Ему известно, каково это – жить в постоянном страхе, что тебя разоблачат.

Несколько месяцев спустя, отпирая магазин, она находит у дверей картонную коробку. Поначалу она думает, что это пришли книги. Культурная жизнь города странным образом идет своим чередом, несмотря ни на что. В Пале де Шайо дают «Травиату». На аукционе в отеле «Друо» полотно Матисса продано больше чем за четыреста тысяч франков, а еще одно, кисти Боннара, – больше чем за триста тысяч. Люди шепчутся, что картины эти краденые либо конфискованные, но это никого не останавливает, когда наступает очередь поднимать табличку или выкрикивать новую сумму. Издательства процветают, и не только благодаря свежим изданиям, но и из-за французских переводов немецкой классики и нацистской пропаганды. Даже спортивная жизнь и та продолжается, хотя скачки на ипподроме теперь проводятся не четыре, как раньше, а всего два раза в неделю.

Шарлотт отпирает дверь, заводит Виви в лавку и возвращается за коробкой. Та оказывается слишком легкой для книг. Уже в магазине, опустившись на колени, открывает коробку. Внутри три картофелины, буханка хлеба, немного масла для жарки и молоко. Все еще стоя на коленях, склонившись над этими сокровищами, она начинает рыдать. В ту ночь дверь лавки остается незапертой. К принесенным им продуктам это не имеет никакого отношения, только к тому факту, что он оставил их ей, несмотря на то что она его прогнала. Быть может, между ними все-таки существует что-то вроде любви.

Но это просто невозможно. В те не столь нежные мгновения на ее диванчике, когда они лежат, потные после секса, терзающиеся виной от полученного удовольствия, она смотрит на него и видит отражение своих собственных слабостей. Они оба скомпрометированы. Хуже того, обречены.

А бывает, что она смотрит на него и разрывается от жалости при мысли о той чудовищной ситуации, в которой он находится. Для него это непрерывная пытка. Это слышно по голосу, когда он поминает свою страну или своих соотечественников. Это видно по тому, как напрягаются все его мышцы, когда он снова надевает свою ненавистную форму. Однажды он шепчет ей в темноте, что ждет того дня, когда союзники наконец победят. Только тогда Германия сможет вырваться из этого безумия. И сколько раз он говорил ей, что они с Виви – его единственное спасение. Он лжет всему миру, предал родных, творил страшные вещи. Только благодаря их отношениям в нем осталось еще хоть что-то человеческое. И тогда она обнимает его и говорит, что он не арестовал ни одного еврея, что семью ему все равно не удалось бы спасти и что ей он не лжет. У нее нет уверенности, что хоть что-то из этого правда, но она знает, что его боль реальна, так же реальна, как ее стыд. Иногда после того, как он надевает эту свою ненавистную форму и уходит, она смотрит на себя в надтреснутое зеркало и одними губами произносит те самые слова, которые, как она клялась, к ней не относятся. Collabo horizontale. Чего удивляться, что они так цепляются друг за друга.