Кроме того, она в ужасе от возможных последствий. Что, если она беременна «маленьким фрицем», как называют этих детей стыда? Ей вспоминаются истории об абортах, о которых перешептывались, всегда за закрытыми дверями, еще до войны. Грязные притоны на каких-то задворках. Мужчины и женщины с холодными глазами, сомнительным умением и жадностью особого рода. С приходом режима Виши и началом Оккупации наказание стало еще строже. Дело может дойти до гильотины. Но потом она вдруг осознает, что по крайней мере об этом ей беспокоиться не нужно. У нее уже давно не было месячных. У нее больше нет овуляций. Недоедание ее спасло. Даже те продукты, которые он приносит и боґльшую часть которых она отдает Виви, не способны снова сделать ее женщиной.

И вот то, что она клялась не повторять, повторяется снова. И снова. К еде это не имеет никакого отношения, хотя с продуктами в городе становится все хуже. Это голод совсем иного рода.

Странная они пара – либо спаяны порывом страсти, либо кружат друг вокруг друга, исполненные подозрений. Он – завоеватель и может поступать с ней так, как ему заблагорассудится. Знание его тайны делает ее не менее опасной для него. Иногда ей кажется, что этот взаимный страх их сближает; иногда – что рано или поздно он их разлучит.

А потом происходит нечто странное. Между ними вкрадывается нежность. Отчасти это из-за Виви. Его привязанность к ней неоспорима. Но дело не только в Виви. В эти безнадежные времена холодный, лежащий во тьме Париж терзает голод – быть может, гораздо более сильный, чем голод тела. Они оба изголодались по человеческой близости. Когда они лежат, прижавшись друг к другу, на узком диванчике в комнатке позади магазина, когда расстаются в предрассветной полутьме, он больше уже не враг, не офицер вермахта и не еврей, скрывающийся из малодушия. Он просто Джулиан. В других обстоятельствах они могли бы стать совсем другой парой. Но она его не любит.

Они рассказывают друг другу свои жизни, будто ставшие общими воспоминания – это самородок янтаря, в котором сохраняется в неприкосновенности то простое, то счастливое время. Или, скорее, это он рассказывает ей свою историю и расспрашивает ее о жизни, и постепенно, с растущим доверием, она тоже начинает задавать ему вопросы.

Однажды ночью, когда они лежат вместе на узком диванчике после занятий любовью, – ее голова у него на груди, его рука обнимает ее – она чувствует спиной сложное движение его пальцев. Движение это она узнает – порой он точно так же перебирает пальцами, когда читает или бродит по магазину, разглядывая книги. Она спрашивает, что это он делает.

– Завязываю воображаемые хирургические узлы. Сначала я делал это ради практики. Теперь стало привычкой. Нервозной, наверное.

– Тебе всегда хотелось стать врачом?

– Сколько я себя помню.

– Primum non nocere[49].

– Пожалуйста, не шути надо мной.

– Я не шучу. Я тобой восхищаюсь. Всегда восхищалась людьми, у которых есть цель. В особенности – цель альтруистическая.

Он приподнимает голову, чтобы заглянуть ей в лицо.

– Это впервые.

– Что впервые?

– Ты впервые меня похвалила.

На это она ничего не отвечает.

– Непросто тебе, должно быть, служить в вермахте, – продолжает Шарлотт после долгой паузы. – Учитывая, что ты всегда хотел «прежде всего, не навредить».

– Таков был мой долг. Я пошел бы в армию, даже если бы меня не призвали. Мой отец во время первой войны был капитаном. Его брат погиб при Вердене.

Нотка гордости в его голосе заставляет ее застыть, но, когда он заговаривает снова, она уже не слышит ничего, кроме стыда.

– А потом, когда с антисемитизмом все стало совсем плохо, вермахт стал моим прибежищем.

От этого стыда – их общего стыда – ей хочется как-то его утешить.

– Ты, должно быть, очень хороший врач, если они держат тебя здесь, в Париже. – К этому времени она уже больше не думает, что он совершил ради этого какое-то злодеяние.

Он поднимает голову, чтобы снова на нее посмотреть, и в этот раз он улыбается. Редкое зрелище. Улыбка волшебным образом преображает его лицо. Он больше уже не святой аскет, он тот мужчина, каким когда-то был и, может, станет когда-нибудь снова, – он счастлив.

– Я хороший врач, – признает он. – А еще мне повезло.

– Как именно?

– Еще в начале Оккупации один высокопоставленный чиновник – должность я тебе называть не буду – привез в Париж шестилетнего сына. Он решил, что для ребенка это будет полезный опыт. Через несколько дней после того, как мальчик сюда приехал, он слег с ужасными болями в животе, сопровождавшимися тошнотой и рвотой. И высокой температурой. Доктор, который его смотрел, как раз был лучшим офицером, нежели врачом. Он не смог определить, в чем проблема. И они вызвали меня. Я был младше по званию, но они были в отчаянии. Когда я осмотрел ребенка, то понял, что это острый аппендицит.

– Как будто не слишком сложный диагноз.

– Ребенок испытывал боль в левой части живота.

– Аппендикс разве не справа?

– У большинства – да, но у мальчика был синдром situs inversus. Это когда основные внутренние органы расположены зеркально относительно их нормального положения. Я его прооперировал, с мальчиком все в порядке, и тот высокопоставленный чиновник по-прежнему мне благодарен.

– Так, значит, ты и вправду хороший врач.

– Это уже второй раз, – говорит он.

– Ты что, собираешься вести учет? – спрашивает она и вдруг осознает, что это первый легкий разговор, который у них когда-либо был. Спустя мгновение тяжесть возвращается, будто никуда и не девалась. – Я только одного не понимаю. Ты сказал, что первый доктор был лучшим офицером, чем врачом. Но ведь мальчика должны были осматривать и до того, при рождении, и когда он был еще младенцем. Кто-то ведь наверняка заметил это, как ты там сказал, situs inversus.

– Один врач заметил.

– Так почему отец ничего об этом не знал?

– Потому что мать скрывала. Я узнал об этом, когда она приехала в Париж. Она поблагодарила меня за спасение жизни ее сына и умоляла сохранить тайну. Ее муж занимает важное положение в нацистской партии. Согласно его взглядам – нацистской доктрине, – мальчик дефективный, пятнает своим существованием арийскую расу, ценности для общества не представляет и не стоит того, чтобы жить. Она боялась того, что может сделать ее муж, если узнает о его особенности.

Отстранившись, она садится и во все глаза смотрит на него сквозь темноту.

– И это страна, за которую ты хочешь сражаться?

– Германия не всегда была такой. – Вечная его присказка. – И прежде, чем меня осуждать, вспомни, что сказал тот профессор, который пришел к тебе в магазин и спрашивал книги по евгенике. Многие годы Штаты опережали Германию по вопросам эвтаназии и расовой гигиены. И только благодаря фюреру мы догнали их – и перегнали.