Она положила очередную рукопись в портфель, накинула пальто и направилась по коридору к лифтам. В кабинете Хораса горел свет. Из своей кабинки она этого видеть никак не могла, и все же она оказалась права. Она была не одна. Ей пришло в голову, что, может, он ждет ее, но она тут же решила, что это просто смешно. Этот человек управлял целым издательством. Уж конечно, ему было чем заняться.

– Тем, кто пытается прошмыгнуть мимо кабинета начальства, не стоит носить каблуки, которые щелкают, словно чертовы кастаньеты.

Она остановилась в дверях его кабинета.

– И вовсе я не стараюсь прошмыгнуть мимо начальства. Я выставляю свое усердие напоказ.

– В таком случае давай сюда.

Она вошла, сняла пальто, положила его на одно из кресел, стоявших перед его столом, и села в соседнее.

Он наклонился, открыл нижний ящик стола и извлек оттуда бутылку шотландского виски и два стакана, которые и поставил на кусок промокашки.

– Мой покойный ментор и партнер Саймон Гиббон держал на особой полке в своем кабинете серебряный поднос с хрустальными графинами, в которых был ржаной виски, скотч и джин.

– Это, наверное, было еще в те времена, когда издательское дело считалось профессией джентльменов.

– Мне не по нраву подобные замечания.

Он налил в каждый стакан примерно на два пальца скотча, передал ей один стакан и одарил улыбкой, какую ей раньше видеть не приходилось. Нет, неправда. Она видела эту улыбку на лице высокого, длинноногого вундеркинда от издательского бизнеса на фотографии из «Паблишерз уикли» – той, что была сделана еще до войны. Улыбка была по-мальчишески озорной.

– Эти сволочи мне только что позвонили.

Она молча ждала.

– Ты не собираешься спросить меня, что за сволочи? И что за звонок?

– Если спрошу, ты только станешь водить меня за нос, чтобы я у тебя это выудила. Я решила, что с тем же успехом могу и помолчать.

– Больно ты умная. Таких не любят. Звонили из «Ньюсуик». Они пронюхали, что мы купили «Красную трапецию» после того, как книгу запретили в Англии и повсюду отвергли здесь.

– Ума не приложу, откуда только они могли это узнать?

– У тебя макиавеллиевский ум.

– Я работаю на самого Государя. И какому же любопытному репортеру ты про это упомянул – разумеется, при условии соблюдения строжайшей тайны?

– Одному писаке из отдела, прости за выражение, «культуры». «Ньюсуик» собирается посвятить этому пару колонок. Какими правдами и неправдами нам удалось раздобыть французское издание? Думаем ли мы, что дело дойдет аж до Верховного суда? Чего в книге такого шокирующего? Благодаря этой сделке мы надерем задницу подонкам из цензуры и продадим пару сотен тысяч, а может, и миллион экземпляров. Это повод отпраздновать.

Она открыла было рот, чтобы сказать: он еще пока не выиграл, но он был в таком хорошем настроении, и ей не хотелось его портить. Она подняла свой стакан:

– Мы и празднуем.

– Да какого черта, разве это называется праздновать? Заурядное вечернее времяпрепровождение. По крайней мере, для меня.

– Пригласи Ханну куда-нибудь поужинать.

– На ужин Ханна уже ангажирована. Ее обычная пятничная консультация с юным Федерманом.

– Юный Федерман?

– Да ты наверняка его видела, когда он приходил или уходил из нашего дома. Симпатичный такой парень с романтическими, как говорит Ханна, темными кудрями. Она его тренирующий аналитик. По мне, звучит так, будто она пара дополнительных колесиков на его велосипеде.

– Ну хорошо, тогда я приглашу тебя куда-нибудь поужинать. Куда бы ты хотел пойти?

– В «21», а ты себе этого позволить не можешь. Я знаю, сколько я тебе плачу. Кроме того, никуда идти ужинать я не хочу. Я вожу писателей по ресторанам по нескольку раз в неделю. Даже блеск «21» тускнеет, если проводить там вечер за вечером, слушая, как непризнанные авторы или авторы, которые думают, что их признают недостаточно, плачут себе в мартини.

– Так чего тогда тебе хочется?

– Мне хочется прокатиться.

– Твоя машина внизу?

– Господи, Чарли, где твое воображение? Я не об этом катафалке с надутым шофером на переднем сиденье.

– Сабвей города Нью-Йорка? Пролетка? Электрические машинки на Кони-Айленде?

– Уже теплее.

– Я сдаюсь.

Какое-то мгновенье он молча сидел и смотрел на нее. Потом еще одно. Она уже начала чувствовать себя неловко. Но тут он взял стакан и опустошил его единым глотком. Уже потом она поймет, что это было для храбрости. Он вернул стакан на стол, взялся за колеса, крутанулся на месте и, объехав стол, очутился рядом с ее креслом.

– Запрыгивай.

– Что?

– Я сказал – запрыгивай. Я тебя прокачу.

– Где?

– Прямо здесь. По пустынным коридорам «Джи энд Эф». Где великая литература успешно противостоит ограниченным умам.

Некоторое время она глядела на него во все глаза. Потом спросила:

– Ты это что, серьезно?

Лицо у него было совершенно неподвижно – вызывающее выражение, холодный взгляд. Только едва заметно подергивался уголок рта.

– Выражусь оригинально: никогда в своей жизни я еще не был так серьезен.

Она по-прежнему молча смотрела на него. Приглашение было абсурдным. Но отказ будет равносилен оскорблению. Будто она его боится. Или, что еще хуже, будто ей неприятно его увечье. Ей вспомнился разговор, который она случайно подслушала в тот вечер, когда Виви зажгла менору. «Отвращение ты скрывать не умеешь», – крикнул он тогда Ханне. Шарлотт поднялась, наклонилась, поставила стакан на стол, выпрямилась – и продолжала стоять, не очень понимая, что делать дальше.

Он поднял руки и опустил их ей на бедра. Вот уже много лет, сидя напротив него на летучках или за письменным столом, да в тысяче ситуаций, она замечала его руки. Ладони широкие, пальцы сильные и мускулистые от постоянного толкания колес. Эти руки не назовешь изящными или красивыми, как у хирурга или пианиста, но они вызывали восхищение. А еще они были удивительно нежными. Ей случалось видеть, как он в раздражении ломает этими пальцами карандаши или нетерпеливо разворачивает коляску, но – за одним исключением, когда она наблюдала, как он перелистывает страницы первого издания «Алого знака доблести»[46], – она никогда не видела, чтобы эти пальцы вели себя настолько чутко и деликатно, прикасаясь к чему-либо. Нет, не видела – чувствовала.

Затем осторожно, еле заметным движением, он развернул ее боком и притянул к себе на колени так, что теперь они сидели под прямым углом относительно друг друга. Его рука легла ей на талию. Она не знала, куда девать свои. Сложила их на коленях. Подняла. Скрестила на груди. Снова положила на колени. Свободной рукой он взял ее за руки и обвил ими свою шею.