– Можешь притвориться, будто мы танцуем, – сказал он, крутанул колесо, и они выкатились из кабинета в лабиринт секретарских столов, занимавший общий холл. Он свернул направо, огибая один стол, потом налево, вокруг другого, снял руку с ее талии, чтобы поправить курс, потом вернул руку на место, и они понеслись прямо по центральному проходу. Под конец он сделал лихой разворот, и вот они снова несутся куда-то вбок, каким-то чудом не задевая стулья, углы столов, мусорные корзины, а он разгоняется все сильнее и сильнее. Он снова круто свернул, едва не опрокинув коляску, и отпустил ее, чтобы выровнять курс.

– Осторожно! – вскрикнула она.

– Пассажиры не рулят! – крикнул он в ответ.

Эйфория в его голосе была заразительна – и надрывала сердце. Подумать только, вот это и значило для него пуститься во все тяжкие…

Он пронесся коридором в кабинет Карла Ковингтона, потом вокруг его стола – раз, другой. За темными окнами промелькнула размазавшимся световым пятном, точно фантасмагорическое видение, верхушка небоскреба Крайслер. От этого зрелища у нее закружилась голова. Она повисла у него на шее. Его рука сильнее стиснула ее талию.

А потом они снова очутились в коридоре, повернули налево, потом снова налево, в кабинет Фейт Сильвер. Фотографии женщин в длинных облегающих платьях по моде тридцатых годов и в шляпках-клош и мужчин с галстуками-бабочками и сардоническими улыбками, групповые снимки, где все сидят вокруг стола, улыбаясь в камеру, промелькнули так быстро, что слились в один киноряд.

И вот они уже в кабинке у Билла Куоррелза, огибают стол, снова выкатываются наружу и по коридору в корректорский отдел, лавируют между четырьмя стоящими здесь столами, снова в коридор и в кабинет управляющего отделом продаж. Время от времени он убирал руку с ее талии, чтобы подправить курс, но рука всегда возвращалась на место.

– Осторожно! – опять вскрикнула она испуганно, когда они, казалось, лишь чудом избежали столкновения с книжным шкафом.

– Расслабься, ты здесь со Стирлингом Моссом[47] от колясочников, – почти пропел он, и снова ее поразило в его голосе прорывающееся сквозь радость отчаяние.

Они промчались сквозь открытое пространство перед лифтами, мимо приемной стойки, вдоль по коридору и, наконец, обратно в его кабинет.

Он остановился. Его дыхание разрывало тишину. Она дышала почти так же тяжело. У него хотя бы было оправдание, он толкал коляску, она же только отчаянно за него цеплялась. Шарлотт приподнялась. Его рука крепче сжалась вокруг ее талии. Несколько секунд оба сидели неподвижно. Она чувствовала его взгляд, сама же смотрела в окно, за которым снова сиял Крайслер-билдинг, но с другого ракурса и теперь совершенно неподвижный – не размазанное пятно, а тиара из света, венчающая ночь. Ее вдруг поразило осознание, что самые страстные моменты в ее жизни всегда омрачала тень войны и страха. Она повернула к нему лицо.

На вкус он был как виски. Или, может, это вкус виски остался у нее во рту. Изогнувшись, она прижалась к нему сильнее. Он снял с колеса руку и обнял ее. Казалось бы, в кресле им должно быть неловко, но ничего подобного. Это было самой естественной вещью на свете.

Она так никогда и не смогла понять, что ее остановило. Не было никакого deus ex machina – по крайней мере, в реальности. Не ворвалась в кабинет никакая уборщица. Ханна не явилась забрать своего супруга. Даже телефон не зазвонил. Бог из машины был у нее в голове. Как она могла читать дочери нотации насчет морального компаса, когда ее собственный был лишен всякого чувства направления?

Каким-то образом она заставила себя отстраниться. Еще какое-то мгновение он пытался ее удержать, потом отпустил. Она встала и принялась разглаживать юбку. Он молча сидел и смотрел на нее. Она отвернулась. Ей не хотелось, чтобы он видел сейчас ее лицо. У нее было ощущение, что он немедленно поймет все, что происходит у нее в голове. Этого не должно было произойти. Она не позволит этому случиться вновь. И в любом случае это ничего не значило. Эти фразы носились по кругу в ее воспаленном сознании, и она даже не сознавала, что говорит вслух, пока он ей не ответил.

– Это ничего не значило, – вырвалось у нее.

– Ты сама в это не веришь, – сказал он.

Шарлотт вошла в квартиру и замерла, увидев на каминной полке фотографию в рамке. Наверное, очередная галлюцинация. Или просто фотография похожего на него человека. Она пересекла гостиную, взяла карточку и поднесла к глазам. Нет, не галлюцинация и не просто похожий человек. Это Лоран.

Она почувствовала спиной присутствие Виви – та стояла в арке, разделявшей гостиную и коридор, но поворачиваться Шарлотт не стала. Пока. Она не была готова узнать, как именно сюда попала эта фотография. Ей хотелось просто стоять вот так и смотреть на него. Как же он молод. Это ее поразило. Сейчас она старше, чем он тогда. Сейчас она старше, чем он когда-либо будет.

Воспоминания возвращались, захлестывая с головой. Она хранила в памяти густые ресницы и красиво очерченные брови, она даже помнила нос, который был чуточку коротковат, но совершенно забыла его губы, которые вечно выдавали его во всем. Они изгибались в улыбке в ответ на какую-нибудь шутку или абсурдную ситуацию, или с готовностью раскрывались, смеясь, или презрительно кривились. А еще они были мягкие. Это Шарлотт тоже помнила. Она утерла глаза тыльной стороной ладони.

Виви прошла через гостиную и обвила мать за талию рукой.

– Я не хотела, чтобы ты плакала, мам. Я думала, ты обрадуешься.

– Я рада, – сказала она и снова вытерла глаза. – Но где, бога ради, ты это раздобыла?

– От одного человека, который учился с ним вместе в Сорбонне. С моим… папой. – Виви произнесла это слово неуверенно. – Это была идея тети Ханны. Когда я ей рассказала, что у меня даже его фотографии нет, она сказала, что должен быть способ ее раздобыть. И мы заговорили о том, где он учился и тому подобное. И тут она вспомнила о коллеге, с которым переписывалась по поводу какого-то психиатрического исследования. Он тоже, оказывается, учился в Сорбонне. Так что она ему написала, и он ответил – сказал, что сам он лично Лорана Форэ никогда не знал, потому что был старше, но знаком с кем-то, кто, как он думает, дружил с папой. – Слово давалось ей все легче. – И вот мы с тетей Ханной написали этому самому другу, и оказалось, что он прекрасно знал папу, они даже пытались издавать вместе студенческую газету. Вот поэтому-то у него и нашлась папина фотография, где он за письменным столом. Здорово, правда?

– Здорово, – согласилась Шарлотт. – Но кто этот друг?

– Какой-то Жан Бушар. Он сказал, что с тобой он так и не познакомился, но знал про тебя, потому что папа о тебе рассказывал, вот только встретиться так и не пришлось. Здорово, правда? – повторила она. – Тетя Ханна говорит, мир вовсе не так велик, как кажется людям.