Было уже почти шесть часов, но, в отличие от того вечера, когда Хорас катал ее на своей коляске по издательству, на работе было еще полно народу. Фейт Сильвер направлялась в уборную – нарисовать себе лицо, как она сообщила Шарлотт, проходя мимо ее кабинета. Фейт предстояла встреча в баре с агентом. Помощник начальника рекламного отдела с сигаретой в зубах скорчился, щурясь сквозь дым, над пишущей машинкой – он набирал текст нового каталога. А сигарета, как подозревала Шарлотт, помогала ему ощущать себя при этом репортером, которым он намеревался когда-нибудь стать. Хорас был в своем кабинете – он принимал у себя человека, которого неделю назад она видела выходящим от Филдов. Заметив его, она остановилась в дверях.

– Прошу прощения. Я зайду попозже.

– Нет, заходи, – сказал Хорас. – Мы уже закончили.

– Только не я, – ответил незнакомец, вставая. – Я далеко не закончил. Только не это дело.

Хорас представил их друг другу.

– Верите или нет, – сказал человек, которого, как оказалось, звали Арт Каплан, – было время, когда мы с этим типом, – тут он ткнул большим пальцем в сторону Хораса, – были не разлей вода.

– Одиночные окопы этому порой очень способствуют, – вставил Хорас.

– Вот только мы потерялись после войны, – продолжал Каплан. – И тут вижу статью про него в «Ньюсуик». Я даже не был уверен, тот ли это Хорас Филд. Но прикинул, что, должно быть, он самый и есть. Чем дальше в лес, тем больше Филдов[55]. – Пауза должна была донести до слушателей его шутку. – Но скольких из них зовут Хорас? И все же уверенности у меня не было, пока я не наткнулся еще на одну статейку – на интервью с тем писателем… как, бишь, его? Вот тогда сомнений у меня уже не осталось.

– Он понял, что только один Хорас Филд на свете способен опубликовать порнографический роман, – сказал Хорас Шарлотт, а потом, повернувшись к Каплану, добавил: – Каковым эта книга вовсе не является.

– Я знал, что ты – тот самый парень, который в одиночку положил несколько сотен япов.

– Это он военных фильмов насмотрелся, – сказал Хорас. – Никто не убивает японцев сотнями в одиночку, Арт. И тебе это прекрасно известно.

– Он может отрицать это сколько ему угодно, – возразил его гость, – но только в Ассоциации еврейских ветеранов Америки правду знают. Вот поэтому-то я и здесь, – пояснил он Шарлотт, а потом снова повернулся к Хорасу. – Это не только твоя медаль, старина. Эта медаль принадлежит им. Она принадлежит всем нам. – Тут он опять взглянул на Шарлотт. – На войне сражалось более полумиллиона евреев. Угадайте, сколько из них получили медаль конгресса.

– Не представляю.

– Ей это неинтересно, Арт.

– Двое, – ответил Каплан. – Двое из полумиллиона человек. Если это не антисемитизм, то что?

– Помнишь, я говорил тебе об обостренной чувствительности? – обратился Хорас к Шарлотт. – Вот тебе пример номер один.

– Обостренная чувствительность, как же. Генерал дает интервью. Официальное, заметьте. «Дать медаль Почета еврею? – говорит он. – Не смешите меня».

– Вообще-то он сказал «еврею или негру». – Они оба повернулись к ней. – Только не спрашивайте, где я это прочла.

– Так или иначе, – продолжил Арт, – этот список пора бы расширить. Но без этого типа сделать это невозможно. – И он снова ткнул в сторону Хораса большим пальцем.

– Они тут сообразили, – сказал Хорас Шарлотт, – что если Чипс из К-9[56] получил крест «За выдающиеся заслуги» за взятие пулеметного гнезда, то почему бы не подсунуть Хораса Филда на получение медали конгресса? – Он повернулся к Каплану: – Вот только ты бы поосторожнее, Арт. Когда Чипса представили Эйзенхауэру, он цапнул Айка за руку. Кто знает, кого я могу укусить, если вы меня туда притащите.

– Можете вы в это поверить? – спросил Каплан у Шарлотт.

– Шарлотт мне верит. – После этих слов Хорас демонстративно покосился на часы. – А еще ей хочется поскорее убраться отсюда. Как и мне. Давай, Арт. Я покажу тебе, где тут лифт.

– Я знаю, где тут лифт. Я в нем сюда поднялся. Но ты, старина, так легко от меня не отделаешься. Я еще вернусь.

– Ты и Макартур.

– Не верь всему, что слышишь, – сказал Хорас, когда Каплан ушел.

– Я всегда говорю это Виви, – откликнулась Шарлотт, хотя, похоже, уже начинала верить.

– Ассоциации еврейских ветеранов Америки нужен живой герой для демонстрационных целей. Мертвый был бы еще эффективнее. Ничто не давит слезу так, как убитый за свою страну герой. Но уж если трупа в наличии нет, приходится довольствоваться живым экземпляром. Им просто нужно лицо, имя, прецедент, который они смогут раздуть. А уж если он прикован к инвалидному креслу – тем лучше.

На это она ничего не ответила.

– Кроме того, в награды я не верю.

– Тогда как насчет Пулитцера или, еще лучше, Нобелевки?

– Хорошо, я не верю в награды, которые дают за убийство людей.

– А на войне есть какой-то выбор?

– Выбор, так или иначе, есть всегда. Тебе это и самой известно, Чарли.

* * *

Уже не в первый раз она становилась свидетелем его одиноких ночных прогулок. Странно, но он никогда не совершал их в дневное время. По крайней мере, она никогда не видела, чтобы он это делал. Может, ему не хотелось, чтобы за ним наблюдали – она или кто-то из соседних домов. А может, то, что заставляло его наматывать круг за кругом на этом зажатом между стенами клочке земли, приходило только под покровом темноты.

Она стояла у окна своей спальни и смотрела, как он ездит по двору. Вниз, вдоль стены крошечного садика, уже освободившегося от зимних покровов, уже зазеленевшего с приходом весны, потом вдоль нижней границы и вверх по другой стороне. Она потеряла его из виду, когда он проезжал по дорожке, проложенной около самого дома, потом он снова появился – гнал во весь опор по боковой дорожке. Даже на расстоянии было видно, с какой силой его руки стискивают, вращая, колеса – будто ему хотелось их задушить. Когда он огибал дальний угол, гравий так и брызнул из-под колес. Он снова был отчаянным гонщиком на инвалидной коляске – но поездка была безрадостной. Она знала, что не должна смотреть. Вуайеризмом она не страдала. Ее никогда не тянуло подглядывать за людьми в их интимные моменты. Так почему она продолжала шпионить за ним, наблюдая, как он страдает? Но оторваться было невозможно. Ей хотелось, чтобы он прекратил. Ей хотелось сбежать вниз по лестнице – миновав все четыре пролета, – распахнуть дверь и броситься перед ним, заступить ему дорогу. И тут, на полпути вверх, на пятом или шестом круге, он и в самом деле остановился. Сжал руками колеса, чтобы затормозить, и, задрав голову, поглядел на дом. Прямо на ее окно.