День шел своим чередом, а история тем временем успела обойти все отделы. Одному только Хорасу, казалось, было нечего сказать по этому поводу. К пяти часам она уже начала надеяться, что до него слухи не дошли, каким бы невероятным это ни казалось. Она уже убирала рукописи в портфель, когда он появился у нее в кабинете.

– Жаль, кофе был не горячий, – сказал он.

Она только молча улыбнулась.

– Я ждал, когда ты это сделаешь.

Она все так же молчала.

– Не возражаешь, если я спрошу, что именно подвигло тебя наконец это сделать? Небу известно, поводов он тебе давал предостаточно.

Шарлотт упорно продолжала смотреть на свой портфель. Ей было прекрасно известно, что посмотри она ему в глаза – и солгать уже не удастся. Он поймет, что ее реакция имела какое-то отношение к нему.

– Просто это была последняя капля, – сказала она.

– Что, чересчур непристойно для моих невинных ушек?

– Именно. – Тут она все же решилась поднять на него взгляд.

Уже потом Шарлотт будет гадать, что, может, Ханна подала эту идею в качестве мести. Хочешь поиграть в отчуждение привязанности? А как насчет того, чтобы немного повысить ставки? Но конечно, это не так. Ханна могла быть мстительной. Шарлотт еще не забыла ту историю с «гадким утенком», которую рассказала ей ее подруга-редактор. Но, по всей справедливости, Ханна никак не могла предугадать, какие последствия будут иметь ее благие намерения.

Когда Шарлотт пришла тем вечером домой, записка, найденная ею в холле на столике с почтой, вовсе не вызвала у нее раздражения. Она испытывала благодарность за то, что Виви все-таки не была из тех детей «с ключом на шее», как окрестили их газетчики, – детей, которые каждый день приходили после школы в пустой дом. Она даже поздравила себя с тем, что у нее такая ответственная дочь, которая догадалась написать ей записку. О том, что за этим может стоять Ханна, она думать отказывалась.

«Я здесь», – говорилось в записке. Нарисованная тут же стрелочка указывала на дверь, ведущую в часть дома, где жили Хорас и Ханна. «С любовью, Виви», – было нацарапано ниже.

Она подумала, не подняться ли к себе и позвонить уже из квартиры – сказать, что Виви пора домой, но это выглядело бы как-то невежливо. Она позвонила в дверь Филдов. Открыла ей Виви. Ее дочь явно чувствовала себя здесь как дома.

– Симпатичные усы, – сказала Шарлотт.

Виви утерла крошки с верхней губы и поцеловала мать в обе щеки.

– Мы испекли брауни.

– Это я вижу. – Шарлотт смахнула последнюю крошку с подбородка дочери.

– Они отправляются с вами домой, – сказала Ханна, спускаясь по лестнице, ведущей из кухни, и пересекая переднюю, которая служила приемной при ее кабинете. – Мне эти искушения не нужны. И это любимый Вивин десерт.

– С каких это пор? – спросила без всякой задней мысли Шарлотт. В последний раз, как зашел разговор на эту тему, ее дочь объявила, что обожает пирожные макарон и бискотти, но, опять же, Шарлотт давно уже не пекла ни то ни другое. Когда она возвращалась с работы, то времени хватало лишь на то, чтобы приготовить ужин на скорую руку. Кроме того, какой подросток предпочтет аскетичные бискотти липким и сладким брауни?

– С тех пор как тетя Ханна научила меня их готовить. Хочешь укусить? – Виви протянула матери брауни, от которого сама уже успела откусить половину.

– В такое время?

– Это я виновата, – сказала Ханна. – Но, насколько я знаю Виви, ужину это помехой не будет.

– Конечно, не будет, – ответила Шарлотт. А если такое случится, подумала она, то я спущусь и лично запихну все чертовы брауни прямо в твою самодовольную ухмылку.

Ханна снова поднялась по лестнице на кухню, вернулась с тарелкой брауни, накрытой вощеной бумагой, и передала тарелку Виви.

– Не забудь свое пальто и учебники.

– Я их заберу. – Шарлотт взяла вещи Виви со стула, стоявшего в передней, и начала подниматься вверх по лестнице.

– Вызовите лифт, – сказала Ханна.

– Мы прекрасно поднимемся по лестнице.

– Давай поедем на лифте, мам. Мне не хочется уронить брауни.

Они вызвали лифт.

– Вот уж не знала, что брауни – твой любимый десерт, – сказала Шарлотт, когда лифт миновал второй этаж. Это было мелочно.

– Не то чтобы любимый. Мне нравится печенье с шоколадной крошкой и твои бискотти тоже. Просто не хотелось ее обижать, когда она так сказала.

Шарлотт отперла дверь и распахнула ее, чтобы Виви могла пройти внутрь с тарелкой.

– Хороший ты ребенок, – сказала она. – Лукавый, но хороший.

– Лукавый?

– Не совсем правдивый. А еще – в этом случае – добрый. А что вы еще делали там, внизу, кроме как пекли брауни?

– Ничего особенного.

Демонстративная небрежность, с которой были произнесены эти слова, заставила Шарлотт заподозрить, что ее дочь и Ханна явно что-то задумали, но настаивать она не стала.

– Почему бы тебе сейчас не бросить вызов домашке? Я позову тебя, когда пора будет накрывать на стол.

Виви не стала ждать, пока мать ее позовет. Она пришла на кухню, когда Шарлотт еще жарила курицу, и уселась на высокий табурет у кухонной стойки. Шарлотт эта поза была хорошо знакома. Это значило, что ее дочь собирается с духом. Интересно, чем ее соблазнила Ханна на этот раз. Новый проигрыватель для долгоиграющих пластинок? Еще несколько жемчужин, чтобы добавить в ожерелье, которое начала собирать для нее Шарлотт? Проколотые уши? Нет, Ханна никогда бы не предложила что-то, что могло вызвать неодобрение Шарлотт. Она для этого была слишком щепетильна.

– Помнишь ту статью, которую тетя Ханна дала мне не так давно? Про женщину из Парижа, которая помогает найти друг друга людям, разлученным во время войны?

– Помню.

– Тетя Ханна предложила мне помочь написать ей письмо.

Шарлотт притворилась, будто все ее внимание поглощено кусочками курицы, которые надо перевернуть.

– А с какой стати тебе захотелось это сделать? – осторожно спросила она.

– Чтобы кого-то найти, конечно.

– Но никого не осталось. Некого находить.

– Тетя Ханна говорит, что многие, кто пережил войну, так думают. А потом они обращаются к этой женщине или в какое другое агентство и узнают, что у них остались какие-то родственники, иногда даже близкие родственники, про которых они думали, что те умерли.

– Виви, сердце мое, мне очень жаль, но твой отец и вправду погиб на войне.

– Я это знаю. Я не о нем говорю.

– Его родители погибли в Авиньоне во время бомбежки. Что именно случилось с моим отцом, неясно. Но он был ярым социалистом, а нацистам это не нравилось. И наши друзья из Гренобля написали мне после его похорон.