– Поздравляю.

– Мисс Коннелли говорит, я прирожденный писатель.

– О нет.

Виви нахмурилась:

– Что ты имеешь в виду?

– Я шучу, сердце мое. Я всю жизнь проработала с писателями. Они все либо ужасно страдают, чего мне для тебя не хотелось бы, либо заставляют страдать других – тоже не лучшая судьба. О чем же было твое сочинение?

Было время, когда Виви не стала бы сдавать сочинение, не показав его предварительно матери, но те дни ушли навсегда. У Шарлотт это обстоятельство вызывало двойственное чувство. Интеллектуально Виви крепко стояла на своих собственных ногах. Какая молодчина. С другой стороны, я Виви больше не нужна. Бедная я, бедная. Каждодневное доказательство старого афоризма, что отношения между родителями и детьми – единственная история любви, где счастливый конец – это разрыв.

– «Обитель радости»[54]. Я единственная в классе подметила там антисемитизм.

О нет, подумала Шарлотт. Только не это, только не снова.

– И я не хочу сказать, будто никто не знал, что Роуздейл был евреем, – продолжала Виви. – Уортон несколько раз впрямую его так называет или говорит, что ему были свойственны еврейские черты характера.

– Знаю.

– Я знаю, что ты знаешь, мам, но ты бы видела наш класс – никто не осмелился об этом написать. Видела бы ты их лица, когда мисс Коннелли зачитывала мое сочинение. Элинор Хэтэуэй выглядела так, будто готова сквозь землю провалиться. Вместе со своей бабушкой.

Шарлотт открыла было рот сказать, что книга была написана полвека назад, что нужно воспринимать Уортон в контексте ее времени и ей, Шарлотт, хотелось бы, чтобы Виви перестала нарываться на неприятности, но остановила себя. Может, нарываться на неприятности – не так уж опасно, если неприятности, скорее всего, найдут тебя и сами.

– Ты у меня храбрый человечек, Вивьен Габриэль Форэ.

Виви широко улыбнулась.

– Я пошла в мать.

– Кто это сказал?

– Я. И тетя Ханна.

– Ханна сказала, что я храбрая?

– Она сказала, что без твоей храбрости нам с тобой не удалось бы пережить все эти годы в Париже, а потом приехать сюда и начать здесь совершенно новую жизнь. Сказала, что ты, должно быть, была та еще штучка, чтобы такое провернуть.

Шарлотт тоже невольно улыбнулась.

– Вот это уже больше похоже на правду.

– Она еще кое-что сказала.

– И что же?

– Сказала, ей хотелось бы, чтобы ты снова вышла замуж.

– Уж конечно, ей хотелось бы.

– Как это понять?

– Никак. Просто замужним женщинам всегда хочется выдать замуж незамужних.

– Это было просто проявление доброты.

– Я и не говорила, что это не так.

– Нет, но по голосу было слышно.

– Ты права. Прости. Это было проявление доброты.

* * *

Каждую неделю отдел продвижения «Джи энд Эф» отправлял по отделам – редакторскому, рекламному и продаж – папку с вырезками из газет и журналов со всей страны: рецензии на книги издательства и интервью с его авторами. Время от времени какой-нибудь редактор подчеркивал пару строк, превозносивших его или ее книги. А однажды какой-то редактор – никто не знал, кто именно, но у всех имелись свои подозрения – подчеркнул строки, где громили чью-то еще книгу. Имена редакторов в рецензиях не упоминались никогда, но в редких случаях они удостаивались похвалы в интервью с каким-нибудь писателем, у которого случался приступ благодарности либо неудержимого хвастовства. До сих пор никто на эти пассажи особого внимания не обращал. Шарлотт сидела у себя в кабинете, перечитывая подчеркнутые строки из интервью с автором «Красной трапеции». Книга должна была увидеть свет еще только через несколько месяцев, но Генри Гаррик – настоящая паблисити-машина в лице одного человека – уже жаждал славы.

Журналистка, которая брала интервью, спросила, правда ли, что книгу отвергло больше десятка издательств – из-за слишком откровенных описаний войны и секса. «Тринадцать, если точнее, – поправил ее писатель. – У всех у них оказалась кишка тонка, кроме Хораса Филда. У него стальные нервы. Мужик, который в одиночку положил несколько сотен джапов, не станет бояться каких-то слабаков в судейских мантиях».

Шарлотт стало интересно, кто мог подчеркнуть эту реплику. Скорее всего, Билл Куоррелз. И оказалось, что она была совершенно права, хотя выяснилось это не сразу. Билл ввалился к ней за перегородку, уселся на один из стульев, стоявших напротив ее стола, и вытянул свои длинные ноги, полностью перегородив ей выход.

– Видала интервью с Гарриком?

– Пустая трата драгоценного ресурса. Шумиха вокруг книги не имеет смысла, если саму книгу пока невозможно купить.

– Забудь ты уже о продажах, ma petite французская вычислительная машина.

– Мне нравится, когда книги зарабатывают нам деньги, если ты это имеешь в виду. Что же до всего остального, то мой рост пять футов семь дюймов, я – гражданка Америки и уж точно не твоя.

– Человек имеет право мечтать. Я говорю о той фразе, которую я подчеркнул. Насчет того, как он положил в одиночку несколько сотен япов.

Лишь человек, который ни разу не становился свидетелем массового убийства, мог говорить об этом таким зачарованным тоном. Но потом она вспомнила облавы и мысленно поправила себя. Лишь тот, кто никогда не становился свидетелем, – или тот, кто получал от этого наслаждение.

– Кто ж знал, – продолжал тем временем Куоррелз, – что этот бедняга в инвалидном кресле окажется героем.

Описание «бедняга» подходило Хорасу не лучше, чем тот ярлык, который Куоррелз наклеил на нее минутой раньше, но спорить с ним она больше не собиралась.

– Он сам об этом рассказывает по-другому. – Не успели у нее вылететь эти слова, как она уже поняла: на этот счет ей тоже нужно было держать язык за зубами.

Он с живостью подался вперед:

– Он тебе об этом рассказывал?

– Только чтобы все отрицать.

– Я так и знал, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. – Куоррелз снова развалился на стуле. – Ну да все равно, Гаррик правильно сказал: если он издает эту книгу, то у него стальные яйца.

– Вообще-то он сказал «нервы».

Он выдал ей сальную улыбочку.

– Да, конечно, так они написали, но ты-то понимаешь, что на самом деле сказал им Гаррик.

* * *

В этот раз незнакомец заявился к Хорасу уже не домой, а на работу. И в этот раз Хорас их друг другу представил.