– Il est très gentil, ton frère[13].

А мадам добавила:

– Très bien élevé![14]

Маргерит сказала просто:

– У тебя хороший брат, он тебя очень любит.

Вот так-то!

В тот раз Лёля явился специально за ней, чтобы вместе провести воскресенье в Clarens, у стариков Долматовых. Дедушка решил, что нехорошо оставлять девочку в её день рождения среди чужих. До поезда ещё оставалось время, и Лёля предложил покататься на лодке. Спустились в Уши, он нанял лодку и грёб уверенно, ловко избегая пароходов. Удовольствие, конечно, доставил большое, но кроме вопроса, хочет ли Ксеничка покататься на лодке, и нескольких односложных обращений, за всю дорогу ничего не говорил. Но Ксеничка уже понимала, что дело не в разговоре, а в том, что он не гнушается с нею гулять и кататься на лодке.

Под вечер поехали в Clarens по железной дороге – дорога заняла два часа пути. Ксеничка тогда была уже хорошо одета, в новое тёмно-синее матросское платье из добротной шерстяной материи, сшитое хорошей портнихой, берет в тон, новые ботинки. Волосы были распущены и подхвачены большим бантом. Они спускались ниже талии, и, когда Ксеничка выходила из дома с Маргерит, на неё всегда оглядывались. Иногда до неё долетало: Une petite fille russe.

– Откуда они знают, что я русская?

– Потому что только у русских здесь такие большие волосы. У здешних девочек волосы до плеч. В Лозанне есть ещё одна русская девочка, mademoiselle Loukianoff. У неё волосы ещё больше твоих – две косы ниже колен. Она очень красива, но держит себя высокомерно. Живёт с тёткой, княжной Мещерской.

В новом виде в Clarens внучку встретили лучше. Дедушка даже улыбнулся, поздравляя её, и удостоил нескольких вопросов по поводу занятий у Шольдера. Бабушка сказала, что вид у Ксенички стал здоровее и что сейчас надо умыться и идти к табльдоту. На ужине за табльдотом сидело человек двадцать. Дедушка и бабушка не выходили, ели у себя в комнате. Пансионеры сидели очень тесно. Бабушка заранее предупредила: помни, что локти за стол не приглашены. Но если бы даже Ксеничка этого не знала, всё равно положить локти было некуда.

Брат и здесь вёл себя непринуждённо, ел с аппетитом и развлекал сидевшую с ним уже блёкнущую, но ещё интересную женщину. Затем пришли опять к старикам проститься. Нарядная горничная с наколкой на голове отвела её в комнату на втором этаже.

– Вот ваша комната. Когда разденетесь, не забудьте погасить электричество.

Хорошо, что она показала рукой на чёрную кнопку у двери: ни о каком электричестве Ксеничка и понятия не имела. Предупреждение привело её в ужас. Что делать с этой штуковиной? Надавить на неё, может быть, снять или тянуть к себе? А если она не то сделает и что-нибудь испортит? Горничная ведь не научила её, так быстро вышла… Ксеничка сидела на кровати, смотрела на страшную чёрную штуку и чувствовала себя очень несчастной. Наконец со страхом подошла, прикоснулась к кнопке, и вдруг стало темно. Разболтанный выключатель повернулся от её прикосновения. Со вздохом облегчения девочка нырнула в кровать и крепко заснула.

Утром снова был табльдот. Та вчерашняя блёклая женщина вдруг заинтересовалась Ксеничкой и занимала её разговорами, даже пробовала петь какие-то детские песенки, аккомпанируя себе, но, расслышав шаги Лёли, вдруг прервала пение:

– С утра никогда не бываешь в голосе.

Через несколько дней Лёля приехал на виллу снова, оживлённый и весёлый. Оказалось, что он был на строительстве Симплонского туннеля и видел там много интересного, о чём рассказывал взрослым за чаем. Он также сказал, что устал бездельничать и решил использовать пребывание в Швейцарии для повышения своих знаний, а потому будет поступать в École d’Electricitе[15] в Лозанне. Бабушка и дедушка поначалу были, конечно, против, но затем согласились. Лёля уже нашёл себе pied-à-terre[16] и завтра переезжает.

Теперь он будет жить в одном городе с Ксеничкой. Устроился в комнате с русским студентом по фамилии что-то вроде Литовченко. Когда мадам это узнала, то взволновалась и посоветовала Лёле не жить с русскими студентами, потому что все они нигилисты. Брат засмеялся:

– Он действительно нигилист, но меня это не смущает, а сосед он удобный.

Мадам покачала головой.

От мамы долго не было писем, потом пришло коротенькое. Она писала, что папа простудился и тяжко болен. Ксеничку это не расстроило, она привыкла к тому, что папа всегда болеет, а между строк читать ещё не умела. Несколько дней спустя опять пришло письмо. На этот раз мама сообщала, что у папы была тяжёлая инфлюэнца и он умер от отёка лёгких.

Этуа, сентябрь 2017 г.

Меньше всего Ксане хотелось беспокоить прошлое; если бы не Ильф и Петров, внезапно раскрывшие тайну другого преступления, она не вспомнила бы по своей воле тот жуткий май восемьдесят седьмого. Была какая-то извращённая, но неоспоримая логика в том, чтобы связать давнее убийство петербурженки Марианны Тиме с поимкой маньяка в Свердловске. Ксана вновь стала думать: а что, если беда моей семьи – это всего лишь плата по счетам? Мы отвечаем не только за своих детей, но и за родителей, и за двоюродных братьев, и, как выяснилось, даже за чужих родителей и чужих двоюродных братьев. Просто отвечаем – за всех сразу, скопом. Хотела поговорить об этом с Владой, но вовремя остановилась. Хозяйке не требовались чужие переживания, она была всецело поглощена своими (тоже Варина черта).

В последние годы Варя ударилась в религию – как о камень головой. Крестила еду, носила длинные юбки, громко жалела тех, кто «так и не перешагнул порог неверия». Каждый храм, встречавшийся на пути, – а их теперь в Екатеринбурге не меньше, чем торговых центров, – приветствовала поклонами и крестными знамениями. Храмы отвечали Варе колокольным звоном, батюшки – благословением. На любое событие, значительное или мелкое, у неё была припасена цитата из Евангелия, как козырь в рукаве. Варя усердно готовилась к вечной жизни, и ничто в этой хмурой постной женщине больше не напоминало ту весёлую мещаночку, у которой было с Ксаной одно детство на двоих. Теперь они виделись редко, по случаю, – как правило, тяжёлому. На папиных похоронах Варя, конечно, была. И на Димкиных тоже. Но желания увидеть её саму по себе, безо всякой связи с неким событием, не возникало. К тому же для православной у Вари был слишком уж развит дух соперничества – она без конца сравнивала личные успехи и достижения с чужими и щедро делилась своим мнением.