Первым делом я выбросила сирень в мусоропровод, а потом постирала свой красивый эстонский халат, повесила его на батарею в ванной и села у окна, глядя на дом, где когда-то жила Ольга. Странно, столько лет прошло, а я всё жду, что она появится в окне и помашет мне рукой: выходи!

Спустя три дня

Вчера я допоздна сидела в Димкиной комнате и даже уснула на его кровати, хотя от подушки всё ещё пахло Таракановой. А сегодня пришла в школу после выходных, и меня все стали спрашивать про Иру, знаю ли я, что у неё случилось, – вроде бы секретарша директора, которая курит на крыльце вместе с нашими мальчиками, проболталась, что Тараканова больше не будет с нами учиться.

Ринат Файрушин дал мне болгарскую сигарету после алгебры и сказал:

– Ты бы сходила к ней сегодня, Ксана.

– Может, вместе пойдём? – предложила я.

Ринат покраснел:

– Я не могу. Мы с отцом должны печатать похороны. В выходные снимали.

Они подрабатывают как фотографы – на свадьбах, юбилеях, похоронах. Свадьбы и юбилеи я ещё понять могу, но зачем фотографировать похороны, мёртвое лицо в гробу и безутешных родственников – для меня загадка. Я знаю, что у нас дома в альбомах тоже есть такие фотокарточки: из гробов торчат носы неизвестных мне стариков.

Конечно, я не стала говорить об этих своих мыслях Ринату, он и так ужасно стесняется, что им с отцом приходится зарабатывать этим странным способом. Мы с ним покурили в кустах (на крыльце я опасаюсь появляться с сигаретой – я не такая распущенная, как некоторые), и я пошла к Таракановым. Там у подъезда сидел целый рой бабушек – не представляю, как они уместились на одной скамейке. А перед ними стояла полноватая женщина лет сорока и горячо им что-то рассказывала. Бабушки заворожённо слушали. Я застала только один фрагмент выступления.

– А я сыну говорю: нет, ну ты представляешь, столько лет жили рядом, ходили вместе до остановки, мог ведь и меня снасильничать! А он мне, главное, отвечает: нет, мам, ты была в полной безопасности, он выбирал только молодых и красивых! Какой нахал вырос!

Женщина как бы предлагала бабушкам вместе возмутиться нахальством своего сына. Но бабушки почему-то не стали опровергать эту мысль, а взволнованно и дружно загудели. Я поздоровалась с ними, шмыгнула в подъезд, где, как обычно, пахло какой-то гнилью, и только там до меня дошло, о чём – точнее, о ком! – говорила эта женщина…

Я долго стучала и звонила в Ирину дверь, но мне так никто и не открыл.

Лозанна, март 1899 г.

Лечебные процедуры вводили постепенно, всё увеличивая время использования «машины», доводя лежание, растягивание, а впоследствии подвешивание до пятнадцати-двадцати минут. Конечно, было скучно, но Ксеничке и в голову не приходило воспользоваться отсутствием надзирательниц – сократить срок или ослабить натяжение. Она выполняла всё пунктуально, потом шла на электропроцедуры и массаж. Вначале казалось ново и с непривычки страшновато, но потом она уже не ждала ничего нового и действительно ходила в институт Шольдера как на работу. После обеда надо было ложиться отдыхать на пол, на разостланное одеяло, непременно на спину. Потом опять были процедуры, чай – и свобода.

Спать на вилле «Роза Ивановна» приходилось на доске, прикрытой тоненьким одеялом и простыней без всякого матраца. Доска во всю ширину кровати сделана по специальному заказу. Лежать можно только на спине, а повернуться на бок дозволялось лишь в пять или шесть утра. Подушка низкая, плоская, как коврик. Это очень трудно – спать в таких условиях всю ночь, но Ксеничка свято выполняла предписание. Самочувствие стало улучшаться, появились аппетит и крепкий сон.

В один тёплый вечер, когда Ксеничка уже собиралась ложиться спать, ей послышались в саду музыка и пение. Она вышла в столовую – дверь на балкон была открыта, Маргерит играла на гитаре, а Нелл – на мандолине. Сёстры пели – несложно, в унисон, и песни были простые: большей частью из студенческого сборника Zofingen, а ещё романсы и что-то весёлое, озорное. Голоса у них были небольшие, но приятные, а слух очень верный. Ксеничка стояла у порога, как зачарованная. Какими бедными показались её любимые песенки в сравнении с тем, что она слышала!

– Тебе нравится? – спросила Маргерит. – Ну, подпевай.

Ксеничка стала подпевать.

– Ellе a une bonne oreille, cette petite![11] – одобрила Маргерит.

С тех пор они стали почти ежедневно петь на балконе, пока было тепло, и в столовой после ужина, когда наступила зима. Ксеничка всё больше слушала и запоминала слова, лишь иногда подпевала. Сёстры стали ей ещё милее и дороже, и с ней они были теперь ласковее, проще. Маргерит однажды сказала:

– Будет тебе «выкать», говори мне «ты».

Нелл тоже одобрила это решение. Только мадам по-прежнему улыбалась Ксеничке, но не удостаивала разговором, хотя заботу с её стороны Ксеничка всё равно чувствовала. Одно обстоятельство особенно привязало девочку к Нелл. Кто-то спросил, когда у Ксенички день рождения; она сказала, что в октябре. К тому времени девочка уже так освоилась в Шольдеровском институте, что завела знакомства и начала собирать и менять марки. На русские марки было много охотниц и в воскресной школе. Свою «коллекцию» Ксеничка хранила в обычной коробке. Раз она застала Нелл за расчерчиванием тетради в твёрдом переплёте. Красными чернилами она отграничивала квадрат на каждой странице и расчерчивала его на меньшие квадраты. Ксеничка спросила, что она делает.

– Альбом для марок моему племяннику Люсьену.

Ксеничке и в голову не пришло, что это делалось для неё. Разве она могла бы подумать, что эта девушка, ей совсем чужая, станет готовить подарок, которым не стала бы затруднять себя родная сестра? Несколько вечеров подряд Нелл красивым почерком выводила по-французски названия стран, и в день рождения Ксеничка получила готовый альбом, весьма скромный, но с целым рядом уже наклеенных марок. Вероятно, Нелл не ожидала такого эффекта – Ксеничка была потрясена до слёз. Не столько радовал сам альбом, сколько то, что Нелл для неё постаралась и потратила столько времени. Она меня любит, решила Ксеничка, зачем бы ей иначе делать это.

Накануне пришло письмо от мамы и отца – поздравляли, наставляли… Мадам Лакомб вручила пять франков как праздничный подарок от родителей – около двух рублей по тогдашнему курсу. Теперь Ксеничка могла купить открытки, марки, вырезных кукол и даже немного конфет. Правда, в отношении сладкого она решила быть стойкой, только 50 сантимов потратила на 100 граммов шоколадных пастилок diablotins – «чортиков», а остальное ушло на более интересные вещи.

К довершению всех сюрпризов, по пути из Женевы, куда ездил туристом, явился Лёля, оставшийся жить у Долматовых. Лёля в пиджачном костюме и шляпе не нравился Ксеничке, ей казалось, что он походит на commis[12] в лозаннских магазинах. Куда красивее он был в коротком белом кителе с погончиками и белой фуражке с бархатным околышем и значком, когда приезжал в Полтаву. Но Лакомбов Лёля обворожил своей непринуждённостью и галантной вежливостью. Нелл сказала: