Питер ассоциируется у многих с Ленинградом, с подвигом блокадного города. Знают «Дорогу жизни» через Ладогу, спасшую столько человеческих жизней. Историки называют цифру: за зиму вывезли 540 тысяч человек. Дмитрий Лихачёв пишет, что тогда ледовую дорогу называли дорогой смерти. Ехали ночью, машины часто проваливались. Сколько людей погибло! Один Бог ведает. Несколько тысяч прошло пешком. Моей маме, начавшей пухнуть от голода, повезло. Это – дорога моей будущей жизни.

Почему вспоминаю об этом на Красненьком кладбище? Здесь – последняя дорога. Кто тут покоится, её прошёл… пронесли. Кто идёт сам, тот об этом думает. И знает, где будет его место, последнее место на земле. Кто несёт, задерживает каждый шаг, последние шаги, пока они ещё вместе. Ноги не чувствую. Урна у меня на руках. Какая она тяжёлая. Только что я носил Ирочку, поднимал, прижимал к себе. Она была невесомой. А теперь – не могу выдержать эту тяжесть. Непосильный груз – моя ответственность перед ней. Я не справился. Вместо урны вижу её глаза, – это она провожает меня… В этот мир. А сама остаётся там… Без меня. Кладбищенская церковь вторит долгим перезвоном. Каждый удар звучит не в ушах, а внутри, он всё разрывает. «Не спрашивай, по ком звонит колокол, – он звонит по тебе».

Цветами усыпана вся могила, ничего, кроме цветов, не вижу. Иру всегда в жизни встречали цветы, теперь они её провожают. Простые, скорбные слова тех, кто знает Иру давно. Говорить могут не все. Я не могу. Да и незачем. Это не место для слов, это место для слёз. Их и не сдерживают. Как и я. Становится совсем невыносимо. Никаких мыслей. Хочу стоять здесь, и всё. Никуда не уходить. Ведь теперь здесь Ира… Она будет тут всегда. Понять и принять случившееся не могу, и не хочу. Никак. Это конец. Конец нашей сказке. Внутри пустота. Ошибаются физики, утверждая, что абсолютной пустоты не существует, – она есть, она во мне.

Сколько прошло дней – не знаю, все они стали одинаковыми. Мне всё равно, что вокруг. Я просто гляжу в окно, где идёт время. Оно не убывает, как и горе. Время не замечаешь, когда счастлив, конечно, – счастливы. Счастье – удел двоих, если они вместе. Теперь время потеряло смысл.

Амариллисы на подоконнике развернули листья для объятий, вытянулись насколько смогли, прижали нераспустившиеся бутоны к стеклу, смотрят на улицу. Ждут – где Ирочка. Пасмурно. Погода тут ни при чём. Исхудавшая Бэтси сидит на кровати. Что ждём мы? Я – ничего, потому что нечего, Бэтси – Ирочку. Смотрим в окно. Там наша берёза машет ветвями. Без Иры не было бы этих берёз. Да и жизни для меня не было бы. Понимает Бэтси или нет, что ждать больше нечего, что хозяйка не придёт? Спросить не умею. Кошки к Ире очень привязывались, и в Японии она хотела купить переводчик с кошачьего языка. В суете не успели, огорчились, но спокойно отложили на следующий приезд. Разве можно было предположить, что следующего не будет? Не только поездки – ничего не будет.

На тумбочку, рядом с книгами, которые Ира читала… в последние дни, я тогда поставил песочные часы из монастыря Монсеррат. Она называла их «надеждой»: частицы в часах не опускаются, а поднимаются – надежда со временем должна возрастать. Мы и надеялись… Сейчас их не за чем переворачивать. Рядом с часами лежит небольшая, плоская галька с двумя симметричными дырочками, Ира нашла в Греции: «У нас даже куриный бог один на двоих».

Вдруг сверху подлетает синица и ударяется в окно. Отлетает, разворачивается и попадает в то же самое место. Опять отлетает, возвращается в третий раз и начинает биться в стекло. Стучит клювом: «Пустите, пустите» – старается зацепиться лапками, у неё не получается, быстрее машет крылышками, не помогает – начинает медленно скользить вниз. Душа Иры рвётся домой, нужно бежать к окну, открыть, впустить… я оцепенел, не могу двинуться. Синица отчаянно машет крылышками, чаще и чаще. Задержалась… Не вышло. Спускается ниже, до жестяного отлива: «Пустите…» – и срывается.

Её душа просилась домой… не пустил. Синичка исчезла – и сердце заныло, как тогда, когда ушла Ира. Не даёт шевелиться. Слёзы не слушаются.

Тщетно пытаюсь себя успокоить – это просто птица, она принесла весточку. С кем ещё передать? Ирочка продолжает заботиться. Хочет меня отпустить? Нет, не то, – она знает, что когда улетел журавль, места для синички не будет. А я – я не впустил Её… Может быть дело в другом, я обещал, что мы всегда будем вместе. И не сдержал слово. Моя душа дождалась Ириной и улетела. Они улетели вдвоём – внутри пустота. Разве пустота может так щемить?

Не пел я с Ирой куплет из песни Окуджавы «Эта женщина в окне, в платье розового цвета, утверждает, что в разлуке невозможно жить без слёз». Судьба заставила, не петь – плакать. В шкафу висит розовое платье, которое она надевала, когда меня долго не было. Смотрю в окно и текут мои слёзы, те самые слёзы разлуки, и соглашаюсь с ней и с Булатом. Как верно, нет здесь гендерной разницы. Никакой. Сошлись две дороги для нас в одну – счастливую, бередившую души двадцать пять лет. Но потом разошлись… навсегда. Осталась одна и одному – дорога отчаяния. Как по ней нести память, может понять только тот, кто по такой дороге идёт.

30 Марта. Сон

В коридоре неяркий свет. Ира, не разобрал, как одета, проходит мимо меня в мамину комнату и закрывает дверь. Я приоткрываю наполовину, там ещё темнее, её мама или телевизор – не поймёшь, тихий говор. Нет, точно – мама. Слов не разобрать, да я и не прислушивался никогда, неудобно, как подслушиваю.

– Зачем ты закрыла?

– Я закрыла, чтобы мы тебе не мешали.

Очень чёткий и ясный Ирин голос. Успел обидеться, сильно.

– Ты мне никогда не мешаешь… И не можешь помешать!

Вздрогнул и проснулся. Без пяти пять. Пытался заснуть, узнать, что дальше. Разве уснёшь? Сердце стучит в голове. В это время Иры не стало. «Чтобы тебе не мешать» – такое не могло родиться само. Что это? Мамы нет и Иры нет… Когда Ирочка лежала и невозможно было терпеть боль, она всё равно мне улыбалась. Как выразить любовь и признание – только улыбкой. И теперь она продолжает заботиться – приходит во сне. Старается снять с меня тяжесть ответственности – не хочет мешать… жить.

У каждого своё время… как оно меняется. У меня его нет. Напомнил о нём мастер, с которым договаривались: «Приезжайте в одиннадцать, успел к сороковому дню». По привычке смотрю на каретные часы. Увидел, где остановились стрелки, – без пяти минут пять, и сам останавливаюсь… С ужасом понимаю значение Ирочкиных слов, когда они их заводила, – «завода хватит». Мне не дали тогда дослушать «на что хватит». Ответ дала судьба: его хватило… на Ирочкину жизнь. Часы приветствовали её рождение, были с ней при переездах, в поездках на дачу. И вот… Часам стало некого сопровождать. Они остановились вместе с тем, кто о них заботился… выполнили свой долг до конца.