Через сорок минут дома пробую маску сам – дышится. Накладываем Ире, делает с усилием несколько вдохов и всё проходит. Маска нас выручает. Позже повторяем ещё раз.

Вторая ночь гораздо спокойнее, без дополнительных уколов. Кислородной маской не пользуемся, делаем обычные процедуры. Поиск нужного положения подушек, при котором меньше болит. К сожалению, ненадолго. Привычное для всех занятие делается с усилием натянутой улыбкой, с моей стороны. Попытки помочь Ире заснуть хотя бы на чуть-чуть практически всегда бесплодны. Под утро она выгоняет меня в другую комнату.

– Ты совсем не спишь. Нельзя так.

– Заснёшь, я пойду лягу… на часик.

Подождал, когда дыхание успокоилось, вышел в коридор. Постоял ещё, заглядываю – глаза закрыты. Не может человек столько не спать. Что-то меня остановило. На цыпочках подхожу, её левая рука сжимает и разжимает эспандер (от двери не видно). Ирочка моя, она почувствовала, что я тут, и кисть расслабилась. С благодарностью целую. В ответ не улыбка, а что-то горькое. Глаза не открывает. Кажется, там слёзы… Она в таком состоянии… и всё равно заботится… обо мне… а я дурак, – не принял её заботу. Впервые, за двадцать пять лет. Что же я наделал! Прислоняюсь к ушку: «Прости меня».

10 Марта.

У нас полно всякой посуды: после смерти мамы Ира купила тарелки-чашки. Очень удобные, с ручками, для быстрого приготовления в микроволновке: стеклянные, чтобы видеть всю красоту еды, и непрозрачные: «Мы остались вдвоём – по две тарелки каждому». «Почему по штуке без запаса?» – спрашивал я в магазине. Ответ убедил: «Потому что не бьётся. Нам хватит». Даже в шутку не стал уточнять понятное «кому хватит?». На память о Греции Ира привезла амфору с изображениями героев «Илиады» Гомера: «Счастье – это амфора, у неё две ручки, чтобы нести вдвоём и наполнять радостными событиями. Она бездонная и с каждой новой толикой счастья нести её будет легче».

Люда прежде ничего не роняла, а тут слышу что-то грохнуло – разлетелась на кусочки одна, прозрачная, из набора… исчезла красота еды.

11 Марта.

Я никогда не разбивал посуду, а тут утром уронил другую, белую чашку, – не кусочки, а крупный песок. Веником не собрать. Две целые ручки лежат рядом. Держать ими стало нечего. «Нам хватит». Рассыпалась амфора с нашим счастьем. Не удержал её я, не донёс. Прикусил язык до крови. Упала капля. Живое красное сердце на белом песке.

Остались две разных чашки – комплект на одного человека. Закалённая керамика потеряла закалку. Тщетно пытаюсь убедить себя, что обе разбитые – мои. Не могли же разбить Ирины: они ей будут нужны. Не для меня же долговечные чашки – скоро не понадобятся – вот и разбились. Страшная мысль осталась, стучу по голове – больно, но прогнать до конца не удаётся.

Днём с привычной регулярностью и упорством выполняем обычные, казалось бы, простые вещи, но для нас особенные – общими усилиями мы ползём, пока не идём, потому что идти не можем, а именно ползём к нашей цели – химиотерапии. От всех нас зависит – доползём или нет. Ближе к вечеру растираю ступни. Ира смотрит на меня внимательно, думаю, улыбнётся, хоть чуть-чуть. Нет. Глаза грустные-грустные. Боль… это не ноги, это разрывается душа.

Не могу вынести, когда страдает единственный для меня человек, и помочь не могу, бессилен. От физической боли мази, растирания, уколы и безостановочные поворачивания мало, но помогали… Не выдерживаю. Ирочка молчит, не плачет, не жалуется, держит боль в себе. Только пальцы сжатых рук белые. Глаза большие, в них мольба о помощи. Рот редко открывает – вдруг стон вырвется. О чём думает? Пытаюсь гнать мешающие мысли. Не могу. Видеть мучения тоже не могу, не могу – и всё… Слёзы не у Ирочки – у меня, от её боли. Слёзы сострадания к любимой… «Бог, отдай мне всю её боль… Я Тебя умоляю…». Выть хочется. Слёзы не облегчают.

Выхожу в ванную, включаю воду на полный напор, умываюсь. Нельзя, чтобы Ира видела мои слёзы… – это не помощь. Нужно беречь её уверенность. Она, конечно, знает, почему я вышел… и ничего не говорит. А что можно сказать?

Возвращаюсь. Молчим оба. Взгляд изменился. Такая тоска внутри. Застучало с перебоями моё сердце. Прошу разрешения ненадолго выключить лампу на тумбочке – очень яркая: «Конечно», – сразу соглашается. Сильно сжимаю её руки. После короткого молчания шепчет:

– Знаю, что ты вспоминаешь… мне захотелось убедиться, что мы в мыслях вместе.

– Да, – шёпотом, громче не получилось, – я тоже вспоминал Гроссмана. И у нас ночь, мы держимся за руки, мы вместе… мы не согнулись… вера нас не покинула. Моя мольба летит к Богу… Мольба о тебе. Всё время.

Давно смотрели «Жизнь и судьба» по Гроссману в МДТ. Сцена в советском лагере: шеренга заключённых, вечерняя поверка… молчание людей, которые не знают, доживут ли до завтра. И вот они, вначале тихо, потом громче и громче, уверенней и твёрже поют серенаду Шуберта: «Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной…». Все в одном строю, их соединяет надежда. Немецкий концлагерь: шеренга заключённых, вечерняя поверка… смертельная тишина, измученные люди стоят молча. Проходит минута, они начинают петь серенаду Шуберта на немецком языке: «…Звуки их полны печали молят за меня…». Сначала почти шёпот, а дальше – нарастающая сила и решительность. Страх и единение. И победа над этим страхом. Только вместе у них есть возможность стать свободными. Тишина в зале, душа очищается от ненужной шелухи и выпрямляется. Её уже не согнуть.

Ира тогда взяла меня за руку. Как и сейчас. Прислоняюсь щекой к её щеке. Только что я вытирал слёзы – теперь её щека мокрая. Обнимаю за плечи, молчу. Долго держать не получилось… Опять мои слёзы. Снова выхожу в ванную. Сколько у человека может быть слёз? Они льются, льются, и конца им нет. Это мера любви. Мои слёзы её боли.

Задержался немного дольше. Сел на кровать. Помолчали. Что могут значить слова? Продолжаю с упорством и нежностью растирать Ирочкины ноги и перекладывать подушки. Всё разглаживаю.

Мы думаем одинаково; в мыслях нет радости, но надежда не ушла, и борьба не останавливается.

Третий день должен отличаться от второго тем, что утром ждём врача, на всякий случай, для консультации, хотя мы всё знаем сами. Хочу подстраховаться. Обсуждаем переезд на Ветеранов, точнее, я обсуждаю вслух, сам с собой. Всё готово, и мы давно готовы. Поздно вечером Ира настаивает, и не первый раз:

– Иди в другую комнату, поспи. Ты когда спал?

– Недавно, вместе с тобой.

– Не обманывай, я не спала. И не буду, если ты не пойдёшь. Иди, и я постараюсь.

– Я подожду, когда уснёшь и пойду.

– Ты опять… не примешь.

Конечно, Ирочка обиделась, «не примешь» – когда я в прошлый раз её не послушался. И не просто не послушался, а хотел обмануть.

Вышел в другую комнату, лёг. О чём Ирочка думает? О том, что я, здоровый, не сплю. Любимая моя, даже болезнь тебя не сломила. Продолжаешь заботиться. Как это вытерпеть. Прислушиваюсь. Через несколько минут прибегает Люда: