Туристы приезжают покататься на верблюдах и, судя по всему, понять, что такое Сахара. По-арабски – это пустыня, безмолвный простор, где лежат и бегают песчинки. Солнце по-русски – среднего рода, и делает у нас, что хочет: белые ночи летом, зимой уходит днём, не дождавшись четырёх часов. Здесь ислам, солнце – женского рода, не набалуешь, приходит строго в одно и тоже время (ну, почти в одно, дозволены маленькие радости) и уходит также, по расписанию. Делает пустыне макияж: веками и без изменений – красота. Её, Солнца (его – по-нашему), здесь всем хватает, в отличие от остального.

Верблюдов готовили долго, мы поднялись на верхний ряд трибуны – заглянуть за горизонт. Действительно, там барханы повыше. Мимо нас прыгают вверх-вниз мальчишки младшего школьного возраста. Вдруг они закричали внизу, сбились в кучу. Мы несёмся к ним, один, должно быть, сорвался сверху, не шевелится. Ира всех отодвинула – не мешайте, послала за доктором: «Бегом!». Хорошо, что в школе учат английский. Встаёт на колени, проверяет пульс. «Есть?» – «Кажется нет». Переворачивает осторожно на спину, начинает делать искусственное дыхание. Не знаю, чем помочь – не умею. Ирины руки напрягаются и расслабляются, напрягаются и расслабляются. Я одновременно вдыхаю и выдыхаю. Мальчишки остолбенели. Подлетает джип, рядом медпункт. У врача наготове шприц, что-то вводит и заменяет Иру. Тянутся секунды. Дотянулись, слава Богу, у них – Аллаху. Парнишка открывает глаза, судорожно вдыхает, теперь мы оба непроизвольно ему помогаем – вдыхаем вместе с ним, помощь уже необязательная. Мальчишки стараются вместе с нами. Пострадавшего кладут на носилки, загружают в машину, говорят Ире «спасибо» и уезжают.

Я привык, что её выделяют, и сейчас дали бывшего многократного победителя гонок. Опасаюсь: моя любовь ни разу не ездила верхом на лошади. На верблюда, правда, забраться проще. Он опускается на колени, достаточно перекинуть ногу и сесть. Главное – не перепутать направление, лицом лучше к его голове. Почувствовав, что ты устроился, верблюд поднимается сначала на задние ноги, тут нужно держаться, чтобы не клюнуть носом. Потом на передние, и ты уже высоко над землёй. У Иры восторг, или мне кажется, потому что я радуюсь за неё и чуть-чуть за себя, что доставил ей удовольствие. Следуем по заданному кругу. Ира, как настоящая царица, впереди, у неё везде так получается. За ней скромно я и свита.

В конце «заезда» караван встречают двое незнакомых мужчин в джеллабе (просторный халат с острым капюшоном), похоже местное начальство. Что-то случилось. Высокий подождал, пока все спешились и подошли: «Печальное событие… к счастью, всё обошлось. Выражаем признательность Ирине за оказанную вовремя медицинскую помощь и просим принять подарок – „Розу пустыни“. Пусть она напоминает о нашем гостеприимстве. Рады видеть вас снова». Вручает ей каменный цветок. Красивый сам по себе камень лежит на изящном блюде. Я стою рядом в «жопе» (название у бедуинов моей, местной одежды) слово, разумеется, использовано в этом смысле. Но и в фигуральном подходит: женщина проявила себя главной в семье, в мусульманской-то стране. Тем не менее и я заслужил рукопожатия (за что именно, так и не понял).

Высокий отводит нас в сторону: «У мальчика была остановка сердца, если бы не вы… понимаете, родители приглашают вас к себе, хотят выразить почтение и отблагодарить». Ира прерывает: «Что вы, что вы, ни в коем случае. Просто мы оказались рядом. Скажите, что каждый бы так поступил», – тянет меня к автобусу. «Они очень просят…» – продолжает уговаривать старший.

Когда Ира что-нибудь делает, то обязательно – «мы».

* * *

С ужасом думаю: Юра проститься приехал. Гоню от себя наваждение. За время своей болезни он похудел килограммов на сорок, держится молодцом; видно, что силы не те, а сидит рядом на стуле, Ире пример, о чём и говорю: «Онкология три года, одной химии тридцать сеансов, и без операции». Сидеть тяжело, устал, предлагаю полежать. – «Лене только что сняли швы, нужна помощь». Прощаются старые друзья, Юру не слышно, голос дошёл до шёпота, наклоняется:

– Поправляйся, пожалуйста.

– Постараюсь… Ты тоже, – такой же тихий ответ.

Попасть на комиссию – проблема. Лисянская в командировке, звоню местному анестезиологу:

– Что нам делать? Мы не ходим!

– Приезжайте на каталке.

– Может, всё-таки достаточно одних выписок?

– Нет, обязательно лично!

Звоню врачу на Берёзовую, к которому посоветовали обратиться, с тем же вопросом. «Нет, к Лисянской только через комиссию». Пытаюсь официально оформиться – требуется, чтобы их врач представлял пациента с бумагами. Иду в один кабинет, в другой, третий, показываю записку от Лисянской, где указано, что нужно явиться на комиссию – никто не берётся. В регистратуре платных услуг на вопрос: «Что же мне делать?» – ответа не получаю. По своим делам подошёл врач в кипе, первый раз вижу в клинике нарочитое подчёркивание национальности, услышал мои мольбы к регистраторше. – «Подождите». Стал кому-то звонить, объяснять, убеждать. Доказал. Направили к врачу, который только что наотрез отказывался. Теперь соглашается: «У меня всё занято, но уговорили. Приезжайте в понедельник утром, обязательно с пациентом!» В коридоре встречаю того, в кипе:

– Не знаю, как вас благодарить!

– О чём разговор.

Незнакомый врач разрешает патовую ситуацию, бывает же так! Не знаешь, где повезёт.

День пытаемся наполнить гимнастикой, от которой мало что осталось, и массажем. Ира сама делает упражнения. На тумбочке эспандер не лежит – занят. С питанием хуже, аппетита нет совсем. Ест меньше, пьёт часто, но буквально по глотку.

Заказываем перевозку на 9 утра, боли в ноге и пояснице усилились, колем кетонал с анальгином. Погода холодная, ветер. Тёплая курточка, но короткая (в длинной ей было неудобно), с капюшоном, но всё равно холодно. Мы выходим, то есть выезжаем в кресле, я выношу, пересаживаю, перекладываю. Задирается курточка, открывается поясница. Сбрасываю свою, укутываю, подвязываю рукавами. «Никуда не поеду! – Обида в Ирином голосе. – Сейчас же сними». Пытается развязать – не даю. В машине подуло теплом, взгляд смягчился: «Не делай так больше».

К десяти часам мы в клинике. Коридорчик не рассчитан на столько людей. На втором этаже, перед кабинетом, небольшой закуток, народ там стоит плотнее, чем в метро в час пик. Не то что проехать с каталкой – без неё не пройти. Увидели нас – смолкли разговоры. Наверное, каждый подумал, что и с ним такое может случиться.

Вынуждены остановиться в соседнем коридоре. Очередная таблетка обезболивающего слабо помогает. Моя толкотня и суета почти час. Ира не выдерживает:

– Едем домой, ничего не хочу, не могу лежать. Ты знаешь, я терпела – не получается.

Делаем укол.

– Ирочка, пожалуйста, потерпи, нужно попасть, по-другому никак.

Быстро растираю ногу, целую, убегаю. Сколько раз уже проталкивал нашего врача сквозь толпу в кабинет. Не помогало. Возвращался ни с чем. Теперь всё: хватаю за руку выше локтя и сжимаю так, что он вскрикивает, у меня силы хватит. Посмотрел на меня и не пытается вырваться. Затаскиваю в кабинет, держу, чтобы не ушёл, а там одни женщины – мне не положено. Лисянская узнаёт, здоровается: «Проходите». Выбегаю, возвращаемся с каталкой, закатываем в кабинет – каталка длинная, не развернуться. Все разевают рты. Она подходит, задаёт вопросы, Ира отвечает. Я пытаюсь что-то пояснить.