В марте 1951 г. два американских коммуниста, Юлиус и Этель Розенберг, предстали перед судом в Нью-Йорке в связи с обвинением в краже американских атомных секретов и передаче их НКВД. На этом судебном разбирательстве Элизабет Бентли сообщила, что Яков Голос — ее любовник и вербовщик Хемингуэя — тайно встречался с Юлиусом. Этот факт не был ключевым, однако он подтверждал обвинение, особенно после того, как Бентли заявила, что Коммунистическая партия США «служила исключительно интересам Москвы, будь то пропаганда, шпионаж или подрывная деятельность». Во время разбирательства Бентли продала право на публикацию своей истории журналу McCall’s. Летом журнал начал выпускать пространные выдержки из ее мемуаров с сенсационными подробностями ее жизни с Голосом: как она «оказалась в подпольной организации» с человеком, которого любила, как он завербовал ее для «спецработы», как ее «использовала красная шпионская сеть», как он умер у нее на руках в День благодарения в 1943 г. Если Хемингуэй читал в то время McCall’s, ему было сложно не узнать рыжеволосого советского шпиона с голубыми глазами, которому посвящался июньский выпуск.

Парадокс заключался в том, что страхи в отношении советского шпионажа поутихли к тому времени, когда борьба с красной угрозой достигла пика. Теперь количество американцев, работавших на НКВД, было намного меньше, чем в любой период предыдущих двух десятилетий, благодаря усилиям перебежчиков вроде Бентли и правительства США, разгадавшего советские шифры. Советская агентура настолько сократилась, что московский центр подумывал о реанимировании старых контактов, в число которых входил и Хемингуэй.

В 1948 г., а потом в 1950 г. центр и вашингтонская резидентура вели оживленную переписку по поводу Хемингуэя, оперативный псевдоним «Арго». Впервые Москва направила запрос по нему 8 июня 1948 г., а затем, по-видимому, не получив ответа от Вашингтона, повторила запрос 3 июля 1950 г.: «Просим установить нынешнее место пребывания „Арго“, о котором мы сообщали вам ранее…» Центр выдвигал предлоги для восстановления контакта и продолжал «напоминать [Вашингтону] … что „Арго“ был привлечен к сотрудничеству на идеологической основе… „Саундом“ [Голосом], что о нем мало информации и он не проверен на практике». Москва обещала переслать материальный пароль Хемингуэя в Вашингтон «в случае необходимости». Хорошо понимая их ценность, НКВД сохранил марки, которые Хемингуэй передал Голосу в 1940 г. Предъявив этот символ, неизвестный русский мог доказать, что действительно является сотрудником НКВД.

Хемингуэй понятия не имел, что НКВД думает о нем. Восстановление контакта с советским шпионским ведомством было практически последним, чего он хотел. Он стоял на той же политической платформе, что и в 1947–1948 гг., иначе говоря, критиковал американскую внешнюю политику и воздерживался от критики Советов. У него было неоднозначное отношение к Корейской войне: сожаление, что это первая американская война с 1918 г., в которой он не участвует, — и масса вопросов в отношении стратегии и адекватности генералов, ведущих эту войну. Был ли смысл отправлять войска в Азию, когда главная угроза находилась на полях Европы? Писатель заверял Ланхема, что в случае развязывания войны в Европе он готов сражаться за свою страну, возможно как партизан, за линией фронта, подобно своему литературному герою Роберту Джордану.

Охота на коммунистов дома держала его в напряжении. Хемингуэй не переставал говорить Ланхему, что для него доверие и благонадежность стоят на первом месте — это основа, качества, которые имеют смысл для человека. Писатель очень остро реагировал на любые разговоры о «предательстве, трусости, пособничестве и о хороших качествах», которые противопоставляются им. Он продолжал делить мир на людей, которым можно доверять и которым нельзя. На одной стороне был он с Ланхемом, т. е. люди выше подозрений, поскольку они «не раз рисковали жизнью за свою страну». На другой стороне находились разные неблагонадежные группы: коммунисты, лицемеры и многие (но не все) агенты ФБР. К глубокому сожалению, Вашингтон не признавал его благонадежность. Хотя Хемингуэй самоотверженно работал «на сугубо конфиденциальной основе» на правительство США во время войны, как выяснилось из внутренних источников, цензоры в Майами получили распоряжение задерживать всю его корреспонденцию на две недели. По горькому признанию писателя, это была плохая награда за его службу.

Риск ради такого дела, как антифашизм, теперь в расчет не принимался. Друг Хемингуэя со времен сражений на полях Испании Милтон Вулфф не оставлял попыток заставить его поддержать и принять участие в различных мероприятиях. Весной 1950 г. Вулфф обратился к Хемингуэю с просьбой сказать «несколько слов» на митинге (возможно, против политики США в отношении Испании, где у власти находился Франко). Хемингуэй в очередной раз проигнорировал его обращение — скорее всего, он тянул с ответом до тех пор, пока не стало слишком поздно. Вулффу он написал, что занят и не в состоянии помочь чем-либо. В день митинга ему пришлось сверять сотни страниц корректуры, он работал с утра до вечера и даже ночью, чтобы уложиться в срок. Когда же с корректурой было покончено, он поскользнулся на ходовом мостике Pilar, наткнулся на багор — здоровенный крюк для крупной рыбы — и приземлился на «большую скобу». Результат: еще одно сотрясение мозга «в сочетании с набором других радостей» — фонтаном крови и травмой позвоночника. По словам Хемингуэя, теперь ему уже лучше и он хочет, чтобы Вулфф знал о его готовности помогать любому из Испании, кто попал в сложную ситуацию. Он упоминал врача батальона имени Линкольна, Эдди Барски, которого отправили в тюрьму за отказ отвечать на вопросы Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Однако он, Хемингуэй, покончил с поддержкой каких-либо «общих дел». Общие дела обычно располагают собственными ресурсами и не нуждаются в его помощи. Как бы то ни было, добавлял он, Вулфф и его товарищи «сами напросились на это». Они «обещали не сдаваться», а потом стали жаловаться, когда враги справа дали сдачи.

Вулфф навсегда запомнил, как его разъярили слова о том, что они сами напросились на неприятности. Ему пришлось сдерживать себя, когда он писал ответ. Митинг прошел успешно, но движение могло бы стать намного сильнее, если бы Хемингуэй поддержал его. У него был «авторитет, который привлек бы многих сбитых с толку, несмелых и „всегда полезную“ толпу». Однако «ты не пришел и не выступил, и это чертовски плохо». Вулфф хотел, чтобы Хемингуэй знал еще одно: молодой радикал всегда понимал риски, грозящие активисту. Он вовсе не жаловался на последствия своей деятельности. «Пожалуйста не сомневайся, мы поднимаем шум не из-за того, что получаем то, на что „напросились“». Они выступают потому, что происходящее с ними — всего лишь начало сползания Америки вправо.

Когда Вулфф перечитывал эти письма десятилетие спустя, они ясно показывали ему разницу между Хемингуэем, который был «полностью в борьбе» во время войны в Испании, и человеком, который выдерживал дистанцию в 1950 г., высчитывая, что он должен поддерживать, а что нет. Эта разница заставляла Вулффа «горько рыдать в глубине души». Чего Вулфф не знал, так это то, что Хемингуэй по-прежнему соглашался со многими вещами, которые отстаивал он сам. Писатель не изменил своего отношения к Франко и очень сожалел, что политики вроде охотника за красными Маккарти портят жизнь хорошим людям вроде Вулффа. Маккарти не был американским Франко, но он все равно представлял собою зло.