Дружба Вулффа и Хемингуэя была довольно неровной. Она началась очень хорошо в Испании, однако два года спустя Вулфф оказался в рядах леваков, которые обрушились на Хемингуэя с критикой из-за описания жестокостей республиканцев в романе «По ком звонит колокол». Хемингуэй в долгу не остался и назвал Вулффа «мерзавцем», вонзившим нож в спину друга. Через несколько дней он извинился, за то что написал «такое жесткое письмо» человеку намного моложе себя. Он хотел взять свои слова обратно и желал ему удачи во всех начинаниях. По одной из историй Хемингуэй предложил щедрую ссуду Вулффу, который тут же прислал ему благодарности, но добавил, что все равно считает новый роман «паршивым».

Летом 1946 г. Вулфф впервые обратился к Хемингуэю с просьбой поддержать празднование десятой годовщины создания бригады имени Авраама Линкольна и предложил Эрнесту «место председателя». Вулфф не поскупился на международный телефонный звонок — очень дорогое удовольствие в 1946 г. — и очень разочаровался, когда Хемингуэй сменил тему разговора и стал вспоминать свою удаль на полях сражений во Франции в 1944 г. Чтобы Вулфф не питал иллюзий, Хемингуэй изложил свой ответ в письменной форме 26 июля и отправил его в письме: он слишком занят работой над новым романом, чтобы председательствовать на «политическом митинге», и он не подписывает письма, которые составляет не сам.

В качестве компромисса Хемингуэй соглашался сделать для Вулффа запись своего последнего слова на похоронах Джима Ларднера. Свое обещание он выполнил в начале 1947 г., добавив несколько слов о том, что гордится компанией еще одного «скороспелого антифашиста» и что такую классификацию ему присвоили за слишком раннее вступление в борьбу против фашизма в Испании.

Однако он больше не хотел впутываться в эти дела. В мае 1947 г. в телеграмме Вулфф просил Хемингуэя принять участие в одном-двух памятных мероприятиях в Madison Square Garden в сентябре: «Нам нужны люди, имеющие самую тесную связь с борьбой испанского народа. Хотелось бы, чтобы ты согласился». Ответа в досье нет. Хемингуэй не присутствовал на мероприятиях и в последующие годы вообще сторонился политической жизни на материке.

Конец хорошим словам

«Белокурая красотка разоблачает красную шайку» — 21 июля 1948 г. аршинные заголовки нью-йоркских бульварных газет кричали о какой-то неизвестной дотоле женщине, которая вроде бы рассказала все, что ей известно о советском шпионаже в Соединенных Штатах. Несколько дней спустя Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности вызвала «белокурую красотку» в Вашингтон для дачи показаний.

Информатором оказалась выпускница Вассар-колледжа по имени Элизабет Бентли. Вопреки фантазиям сочинителей заголовков, это была довольно грузная женщина, хотя ей стукнуло всего 40, с каштановыми волосами, широко расставленными глазами и высоким лбом. На слушания она явилась в темном костюме и блузке с рюшами. Из украшений на ней была нитка жемчуга, туго обхватывавшая шею. Однако эта бывшая коммунистка произвела сильное впечатление. Она, похоже, не боялась ни публики в битком набитом зале, ни гнева многих известных мужчин и женщин, обвиняемых ею в шпионаже в пользу Советов. В окружении репортеров, сидевших и стоявших везде, где только можно, «под непрерывными вспышками фотоаппаратов… под сигналы, извещающие о начале радио- и телетрансляции, мисс Бентли спокойно прошла к месту свидетеля и после принесения присяги, вытерев вспотевший от жара софитов лоб, изложила свои показания».

Число шпионов в Америке, которых она все называла и называла, было потрясающим, как и места их работы — от Белого дома до министерства финансов, госдепартамента, министерства юстиции и даже УСС, разведывательного агентства военного времени. Бентли сообщила комиссии, что сотрудник УСС по имени Данкан Ли, один из помощников генерала Донована, передавал ей информацию, которую клал в папку входящих документов для генерала, прекрасно понимая, что она пойдет в Москву.

Бентли вышла из равновесия всего раз, когда ее спросили о руководителе советской резидентуры, на которого она работала — и которого безрассудно любила. Этим человеком был Яков Голос, старый большевик, завербовавший Хемингуэя зимой 1940–1941 гг.

Элизабет Бентли была агентом-посредником, доверенным оперативным сотрудником резидентуры Советов. Это означало, что она напрямую контактировала со шпионами в Америке как представитель НКВД. Она жила в Нью-Йорке и раз в две-три недели ездила поездом в Вашингтон, где встречалась со своими подопечными в ресторанах и парках. Вряд ли кто обращал внимание (не говоря уже о том, чтобы запомнить) на американку среднего возраста, сидящую за столиком в Джорджтауне, где-нибудь в районе Висконсин-авеню и N-стрит, скажем, с видным сотрудником УСС или высокопоставленным членом администрации. После встреч она складывала секретные документы в большую дамскую сумочку, а иногда и в хозяйственную сумку, если материалов было много, и отвозила их в Нью-Йорк, где передавала связнику из НКВД. С 1941 г. и вплоть до его смерти в 1943 г. все полученные ею материалы поступали к Якову Голосу, который был центральным звеном советской разведки на восточном побережье.

Бентли не только работала с Голосом, но и приглашала его в свою скромную, но уютную квартиру по адресу Барроу-стрит, 58 в Вест-Виллидж — этот адрес был намного менее престижным в 1941 г., чем полвека спустя. В ее кирпичном таунхаусе имелся камин — очень полезная вещь, когда нужно уничтожить ненужные бумаги. Голос был опытным шпионом, однако держал шифрованные записи на клочках бумаги в карманах и хранил секретные документы в сейфе World Tourist Inc., туристического агентства на Пятой авеню, где они с Бентли работали. Он делился с ней некоторыми своими секретами. Хотя они жили и работали вместе, как выразился один шутник, в «буржуазном грехе и ленинском блаженстве», на слушаниях Бентли заявила, что Голос был «очень немногословным» и рассказывал только о том, что, по его мнению, ей полагалось знать.

Поскольку она не принимала участия в операции, связанной с Хемингуэем, ей не нужно было знать о нем, и не исключено, что она никогда не слышала его имени от Голоса. Хемингуэй, со своей стороны, вполне мог не понять, что речь на слушаниях идет о Голосе. Он не обязательно знал его под этим именем. (Голос на впервой встрече с Бентли, например, представился как «Тимми».) Фотографий этого русского практически не было, а Бентли дала детальное описание этого невысокого, необычно выглядящего человека с «поразительно голубыми глазами» и «ярко-рыжими волосами» лишь через три года. Однако Хемингуэй понимал, как ее показания вписываются в более широкую политическую картину и оправдывают рвение комиссии в поисках советских шпионов, пусть даже тех, которые никогда не выдавали официальных секретов.

После того как истории о Бентли начали появляться в прессе, Хемингуэй написал 28 июля Ланхему о том, что времена изменились. «Раньше» он мог свободно обратиться к «любому русскому на самом верху», когда ему, Хемингуэю, требовалась информация, и русские делились с ним «по секрету». Однако, думая, возможно, о советском шпионе, который связывался с ним на Кубе после возвращения из Европы в 1945 г., он добавил, что «не видел ни одного русского уже больше двух лет». Причина в том, что американцы больше не доверяют коммунистам. Поскольку Америка начала с ними холодную войну, он избегает «даже простого общения». В оборонительном тоне Хемингуэй возвращается к старым темам доверия и лояльности. По его словам, он был чем-то вроде Джима Бриджера, охотника и проводника XIX в., который выполнял роль посредника между индейскими племенами и захватывавшими земли поселенцами. Ни у кого даже вопрос не возникал по поводу лояльности Бриджера — все доверяли ему, поскольку он был воплощением добросовестности. Он, Хемингуэй, старался быть «добросовестным» всю свою жизнь, видел в этом нечто «более предпочтительное… чем что-либо другое в мире».