Хемингуэй был не одинок в своих взглядах. Симпатия военных времен к Советам — жертве агрессии со стороны нацистов, которая вступила в бой и победила огромной ценой, — постепенно угасала. Однако дружеские чувства к бывшему союзнику все еще сохранялись. В 1946 г. многие американские публичные фигуры не были готовы прислушиваться к предупреждению Черчилля относительно железного занавеса. Даже после того, как Трумэн нехотя допустил правоту британского лидера, многие продолжали противиться такому выводу. В числе последних находились Элеонора Рузвельт и Генри Уоллес, который с 1941 по 1945 г. был вице-президентом Франклина Рузвельта, а в 1948 г. боролся с Трумэном за президентское кресло как кандидат от новой политической партии. Уоллес приводил примерно те же аргументы, что и Хемингуэй: Америке необходимо жить в дружбе с Советами; в конце концов, там живут такие же люди, как и мы. У Советского Союза есть законные потребности и устремления, как и у любого другого государства. Если мы будем враждебно относиться к ним, то они будут враждебно настроены к нам. Хемингуэй признал на свой манер сходство собственных взглядов со взглядами Уоллеса год спустя, когда написал, что тот кажется «несостоятельным, непостоянным, возможно даже немного с прибабахом; тем не менее он прав во многих вещах».

Проблема заключалась в том, что взгляды ни Хемингуэя, ни Уоллеса нельзя было назвать общепринятыми. На фоне усиления напряженности холодной войны политический центр в Америке резко сдвинулся вправо.

С 1932 г. и Белый дом, и конгресс находились под контролем демократов. Их Новый курс изменил страну невиданным доселе образом и заложил фундамент для создания чего-то вроде государства всеобщего благоденствия. В ноябре 1946 г. маятник начал движение в обратном направлении. Республиканцы взяли под контроль обе палаты конгресса и жаждали изменения баланса. Их платформа была довольно простой: пришло время восстать против ползучего рузвельтовского социализма, не говоря уже о коммунистах и относящихся к ним благосклонно либералах.

Президента Трумэна теперь вправо толкала не только ситуация за рубежом, но и республиканцы у себя дома. Советы не оставляли посягательств на центральную и даже Западную Европу. Когда Великобритания объявила, что больше не может поддерживать таких традиционных союзников, как Греция, боровшаяся в тот момент с мятежниками-коммунистами, президент решил, что Соединенные Штаты должны взять на себя эту ношу. В марте 1947 г. он уведомил конгресс, что «политика Соединенных Штатов теперь будет заключаться в поддержке свободных народов, которые противостоят порабощению» со стороны Москвы или ее ставленников. Железный занавес, который Советы опустили на Европу, и расширение сети их стран-сателлитов со всей очевидностью вдохновили президента на такое заявление: «…в целом ряде стран… в последнее время были против их воли установлены тоталитарные режимы [системой, в которой] господствуют террор и угнетение, контроль над прессой и радио, выборы с заранее известными результатами и подавление личных свобод».

Эту политику стали называть «доктриной Трумэна». Ее начали проводить всего через несколько дней после развертывания программы лояльности, призванной освободить федеральное правительство от присутствия коммунистов и сочувствующих им.

В такой обстановке резко активизировалась Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности. Эта комиссия, созданная в 1938 г., представляла собой собрание демократов из южных штатов, ярых расистов и консервативных республиканцев, среди которых выделялся энергичный представитель Калифорнии по имени Ричард Никсон. По уставу комиссии полагалось заниматься расследованием «подрывной и антиамериканской пропагандистской деятельности», финансируемой иностранными государствами и направленной против республики. Комиссии и комитеты в конгрессе обычно создавались для сбора информации, необходимой для поддержки законодательного процесса. Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности отступала от этого правила, поскольку она служила еще и политической трибуной. Это было место, где свидетели практически не имели законных прав.

Теперь федеральное правительство получило детальную картину шпионской деятельности Советов в Соединенных Штатах в конце Второй мировой войны. Поскольку информация поступала от предателей и из расшифрованных сообщений, передать дело в суд было затруднительно. Многие свидетельства опирались на слухи — на то, что один старый коммунист говорил о другом, — или считались слишком секретными, чтобы представлять их присяжным. Правительству было ни к чему рассекречивать программу с кодовым названием «Венона» по расшифровке тысяч сообщений, которыми обменивалась резидентура НКВД в Нью-Йорке и Москва. Многие из этих сообщений раскрывали агентов НКВД в администрации Рузвельта. Как результат, задачей комиссии стало информирование конгресса и американского народа о подрывной деятельности коммунистов, в том числе и о том, что она называла «советским шпионажем».

Комиссия начала с выслеживания коммунистов в Голливуде, поскольку у них были широкие возможности по распространению советской пропаганды. Осенью 1947 г. она открыла разбирательство против композитора Ханса Эйслера, который был евреем и бежал из Германии от преследования фашистов, а в Соединенных Штатах занимался тем, что писал «музыку для кинофильмов». Низенький и толстый, говоривший по-английски с сильным акцентом, Эйслер вовсе не походил на угрозу национальной безопасности. Его проблема заключалась в сочетании виновности по ассоциации — его брат был немецким коммунистом, вызывавшим подозрение у комиссии, — и собственного прошлого. Эйслер и в самом деле был коммунистом, но при этом не вел в Голливуде ничего похожего на подрывную деятельность. В 1920-х и 1930-х гг. он работал с другом Хемингуэя коммунистом Йорисом Ивенсом и писал музыку к коммунистическим песням, но звучали они в Берлине и в Москве, а не в Вашингтоне:

Когда Эйслер давал показания в сентябре, среди зрителей на Капитолийском холме случайно оказалась Марта Геллхорн. По ее словам, в просторном и богато украшенном зале почти никого не было в тот день, кроме небольшой группки репортеров и фотографов, которые без передышки снимали растерянного свидетеля, освещая его своими вспышками. Не отличавшийся хорошей памятью и плохо владевший английским, Эйслер был легкой добычей для председателя комиссии Роберта Стиплинга, ловившего композитора на нестыковках и представлявшего его чуть ли не Карлом Марксом в музыке. В конце конгрессмен-демократ от штата Миссури Джон Ранкин вынес решение, изменившее жизнь Эйслера. Он заявил, что тот приехал в Соединенные Штаты «для разжигания революции», в то время как «наши ребята гибли тысячами… чтобы сбросить гитлеровское иго».

Несколько дней спустя федеральные власти начали процедуру депортации Эйслера, однако затем разрешили ему уехать по собственной воле, если он согласится не возвращаться. В нью-йоркском аэропорту Ла-Гуардия, перед тем как сесть в самолет, летящий в Восточную Европу, Эйслер выразил сожаление в заранее подготовленном заявлении: «Я могу понять, почему в 1933 г. гитлеровские бандиты назначили цену за мою голову и вынудили меня уехать. Они олицетворяли зло того времени. Я гордился тем, что меня изгоняли. Но очень горько, когда тебя изгоняют из такой прекрасной страны под таким нелепым предлогом».