— О’кей. — Он кивнул и отошел.

Женя поколебалась с минуту, затем вместо того, чтобы идти на свое место, побрела к выходу.

— Куда вы, Женя? — окликнул ее Лось. — Мы сейчас начинаем.

— Голова болит, — не оборачиваясь, проговорила она и вышла из зала.

На хор она больше не ходила. Выждала еще пару дней и позвонила Столбовому.

— Здравствуйте, Николай Николаевич. Это Зимина.

— Женечка, что так официально? — голос у профессора звучал напряженно, хотя он и пытался бодриться. — Вы насчет консультации?

— Да.

— Приходите завтра — к трем. Сможете?

— Смогу.

— Ну и отлично.

Она ждала, что он спросит про Женьку, но Столбовой поспешно попрощался и повесил трубку.

Женя глянула на висевший на стене отрывной календарь и вздохнула. Ровно две недели, как случилась вся эта катавасия. И зачем только ей в голову пришло звать Женьку встречать ее из института? Пусть бы и дальше никто ничего не знал, глядишь, и не было бы у них конфликта.

Тут же ей стало стыдно своих мыслей. Получается, что она и верно готова предать Женьку, оставить его один на один со своими страшными воспоминаниями, лишь бы у нее самой все шло гладко, по накатанной колее. И ведь прежде она так хотела знать о нем полную правду, ту правду, от которой он упорно ее оберегал! Нет, хорошо, что все выяснилось, и точки над «и» расставлены. Другое дело, как ей быть дальше, как доказать Женьке, что она ничего такого не имела в виду, не желала его обидеть? Ну, ляпнула сгоряча про сиделку — с кем не бывает. Можно подумать, они раньше никогда не грызлись. Еще как! И тут же мирились, десяти минут не успевало пройти. А теперь — будто оба на стену налетели, и стена эта — Столбовой, будь он неладен со своими любовными похождениями!

Женя не сразу заметила, что стала думать о профессоре с неприязнью. А когда заметила, то отчетливо поняла, что идти к нему завтра на консультацию ей совсем не хочется. Выбора, тем не менее, у нее не оставалось. Она решила, что непременно поговорит с ним о Женьке, поговорит и послушает, что он ей скажет. А там видно будет.

Назавтра, ровно в три, она постучала в его кабинет.

— Женя, это вы? — отозвался Столбовой из-за двери. — Входите.

Она вошла. Привычно уселась на стул, стоящий возле его стола. Он молчал, слегка опустив красивую, седую голову. Женя тихонько кашлянула.

— Ну, как диплом? — спросил Столбовой глуховатым, неуверенным тоном.

— В порядке. Я все окончательно доделала.

— Очень хорошо. — Он зачем-то потер ладонью о ладонь и снова надолго замолчал. Потом, наконец, поднял на нее глаза. — Женя, Я хочу спросить… вы тогда… догнали его?

Она кивнула утвердительно.

— И… он, наверняка, наговорил вам Бог знает что. Нет, это просто сон какой-то! — Столбовой уронил руки перед собой на стол и сокрушенно покачал головой. — Такое вообразить себе невозможно. Чтобы он… мой сын и вы! Жека и такая девушка… Что, интересно, вас свело вместе?

— Видимо, это была любовь, — сухо проговорила Женя. Подумала и прибавила. — По крайней мере, с моей стороны.

— Любовь, — рассеянно повторил Столбовой. — Вот уж, признаться, не думал, что он способен будет кого-то любить.

— А почему — нет? Вы говорите о Женьке так, будто он робот или какой-нибудь манкурт.

— Нет, упаси Бог, вы не поняли меня! Давайте… давайте будем откровенны, Женечка. У нас просто нет другого выхода. Что вам рассказал Жека про нас с ним?

— Правду.

— Какую? Правда бывает разной.

— А я полагала, она всегда одинакова, — проговорила Женя твердо.

— Это вы заблуждались в силу возраста. — Столбовой сделал попытку снисходительно улыбнуться, но было видно, что он смущен и деморализован.

— Не думаю, — спокойно возразила Женя, не сводя глаз с его лица.

Красивый! Что бы он ни говорил о себе, как бы ни прибеднялся насчет внешности, все-таки он красивый. Пожалуй, в такого можно влюбиться — и даже сойти с ума от этой любви. Сколько лет ему было, когда он сбил с панталыку доверчивую Зиночку Карцеву? Сорок с хвостиком. В таком возрасте пора бы уметь отвечать за свои поступки.

— Послушайте, Женя, — мягко произнес Столбовой, слегка наклоняясь к ней со своего места. — Я постараюсь вам объяснить.

— Объяснить — что?

— Все. Чтобы для вас не осталось никаких белых пятен. Выслушайте меня, прошу вас.

— Я вас слушаю.

— Вы думаете, что я не люблю Жеку? Что мне всегда было плевать на него? Что я — бездушное чудовище, обрекшее на страдание любимую женщину и ребенка? Ведь именно так он обрисовал вам ситуацию?

— Не только он. Анна Анатольевна говорила примерно то же самое — и даже резче.

— Не надо впутывать сюда Нюту! Она — замечательная женщина, добрая, отзывчивая, я ей очень благодарен за все, что она сделала для Зины и Жени, но… не стоит забывать, что она чужой человек. Чужой, к тому же одинокий, не имеющий собственных детей, не знающий всех проблем, с ними связанных. Да, мне пришлось оставить Зину одну в тяжелый для нее период. Уйти к ней в тот момент означало для меня начисто проститься с наукой. Вы, молодые, не совсем отдаете себе отчет, в какое время мы жили. За одну анонимку можно было в одночасье лишиться всего: работы, которой посвятил всю жизнь, коллег, даже друзей. Я был вынужден выбирать и выбрал то, без чего не мог существовать. К несчастью, к огромному несчастью, я ошибся: я переоценил Зинины силы, думал, что она более стойкая — такой она мне казалась, пока у нас была любовь. Если честно, я был уверен, что она уедет из Москвы, ведь она не была круглой сиротой, у нее имелись какие-то родственники. Так или иначе, я сделал для нее все, что мог — обеспечил жильем и кое-какими деньгами. Учтите, Женя, в то время я был отнюдь не Рокфеллер, но я отдал ей последнее. Я рассчитывал пробыть за границей два года, но пробыл три. А когда вернулся, узнал, что в столице у меня растет сын. Только на нашей университетской кафедре, кроме меня, еще у троих преподавателей была сходная ситуация, и лишь один из них — один, Женя, из троих, — принял на себя заботу о неофициальной семье. Вторым был я. Я ведь не бросил Зину, я стал навещать ее, помогал ей, гулял с малышом — все это наряду с напряженной работой, с руководством кафедрой, которое на меня взвалили, с поездками по всей России на симпозиумы, с написанием научных трудов. Мне катастрофически не хватало времени не только оглянуться по сторонам, но и просто вздохнуть. Каюсь, я не заметил, что с Зиной творится неладное. При мне она была совершенно такая же, как и раньше, счастливая, уравновешенная. Мои чувства к ней, разумеется, за три года разлуки угасли, но сердцу ведь не прикажешь. Я продолжал относиться к ней с дружеской теплотой, как к матери моего ребенка. Мне и в голову не приходило, как обстоят дела в мое отсутствие.