– Дияра, – раздался стук в дверь. – Дияра, открой. Тебе не надо меня бояться.

– Уходи, – глухо отозвалась я. – И я не боюсь.

Это правда. Что бы между нами ни случалось, я никогда не боялась Поля.

– Открывай. Или я сделаю это сам.

– Я схожу в душ и выйду. Все в порядке.

После этого он замолк, а я послушно вывернула вентиль и принялась раздеваться. Едва шагнула под струи воды и спустилась по стенке вниз, намереваясь предаться жалости к себе, как дверь распахнулась.

Я неловко промокнула нос тоненькими пальцами и, опомнившись, спрятала ненавистную грудь за скрещенными руками. Кифер дернул в сторону створку душевой кабины и, даже не потрудившись снять одежду, шагнул внутрь. Опустился рядом, безжалостно намочив свои идеальные брендовые джинсы. Он подтянул меня ближе и провел пальцами по спине, по выступавшим ребрам.

– Как давно мне врет доктор про взвешивания? – спросил он глухо.

Я всхлипнула и уткнулась лицом в его шею, цепляясь пальцами за мокрую ткань футболки.

– Не снимай меня с партии, пожалуйста. Я не могу ее потерять сейчас. Не поступай так со мной. – Я этого не вынесу.

– Я давно знаю, что вы оба мне врете. Если бы я хотел это сделать, я бы уже давно отдал эту роль кому-то другому.

Я была благодарна, что он не сказал прямо про Алену Лебковскую. И конечно, не только за это.

– Спасибо, – прошептала я.

– Но тебе нужно пройти лечение, – категорично заявил Поль, отстраняясь и заглядывая в глаза, видно, для обозначения собственной серьезности.

– Хорошо. Но после премьеры, сейчас я должна сосредоточиться на ней.

Он сжал губы, будто сдерживая рвущиеся наружу протесты. Но затем тяжело вздохнул и сдался.

– Тогда скажи мне честно: ты в норме?

– Я в норме. Ты каждый день видишь меня в зале, разве есть причины думать иначе? – ответила я, внимательно следя за тем, чтобы не был виден слив душа, практически забившийся моими «стекающими» с головы волосами.

Кифер благоразумно промолчал, хотя тут был только один ответ. И звучал он просто: «Ты точно видела себя в зеркале?» Короче, Поля можно упрекать во многом, но уж точно не в отсутствии воспитания.

– Ты только… не оставляй меня, – попросила я, крепче цепляясь за его плечи.

Костюм на мне не столько зашивали, сколько стягивали нитками, чтобы не болтался, как на вешалке. И сдерживали беспокойство. Дияру «берегли» всем театром, потому что только слепец бы не заметил фиолетовую обводку глаз, тусклую серую кожу и лихорадочный блеск одержимости в глазах. «Ты выглядишь усталой», – тактично говорили мне, а на самом деле это значило «краше в гроб кладут». Лебковскую с Шадриным от меня и вовсе изолировали – во избежание.

И все шло вроде бы даже хорошо. Минимум накладок, ничего неразрешимого. А так обычно идет, только когда готовится полномасштабная катастрофа. Но народ предпочитал верить, что все как по маслу благодаря стальной воле Поля Кифера.

Я стояла за кулисами полностью собранная, смотрела на сцену и понимала, что от этого дня зависит вся моя дальнейшая жизнь. Уже оживал «Двор чудес». Близился мой выход. Но по глазам бил свет, и я чувствовала, как теряю ориентацию в пространстве. Доски пола то приближались, то отдалялись, и расплывался рисунок танца. Невовремя, как же невовремя! На мгновение стало страшно, что обморок случится снова, но я ведь далеко не всегда не могла с собой справиться. Пройдет. Это нервное. Просто я переволновалась. И возможно, немножко не рассчитала свою норму. Но я не могла облажаться. Не ради себя, так ради Поля. Он бы мне не простил. Нужно было просто собраться и пересилить себя, что я делала сотни раз до этого, что делает каждая балерина.

Так я подумала… и меня выключило. Я не помню тот спектакль. Вообще не помню. Бехчин сказал, что я танцевала и делала это хорошо. Наверное, так. Потому что мы дожили без потерь до второго акта, но воспоминаний почти не осталось. Это, конечно, еще следствие полученной черепно-мозговой травмы, наверное, но не только.

За спектакль ведущий солист балета может легко потерять два-три килограмма. В моем состоянии острого дефицита – чуть меньше двух, ибо откуда бы? Но все равно, вы только представьте, как при этом задействуется ресурс организма! До премьеры «Эсмеральды» я никогда себе не позволяла пренебрегать едой перед спектаклями. Но после отказа Поля оставаться со мной в Петербурге у меня окончательно сорвало тормоза. Технически сложнейшая партия – и я, полностью отказывавшая себе в пище на протяжении двух дней, как перед показом критикам. Только следует учесть, что к тому моменту у меня начали сыпаться ногти и волосы, а от недостатка питательных веществ тело начало сжигать мышцы. Первый акт спасло только то, что вся сложность была вынесена во второй. Тело жило собственной жизнью в отрыве от мозга. Не понимаю, как это не было видно ни танцовщикам, ни руководителям, ни зрителям, ни подсматривающим за нами представителям иных цивилизаций!

Зато у меня частично сохранились кошмарные воспоминания о том, что было после антракта. Как мы кружились в танце с Сашкой, взявшись за руки. По моему лицу пот бежал градом, ледяные ладони были такими мокрыми, что выскальзывали из его пальцев. Но на репетициях такое случалось, это нормально. Ненормально, что картинка вдруг потеряла четкость и скорость. Как в замедленной съемке я увидела его перепуганное расплывающееся лицо, а затем глаза закрылись, голова дернулась назад, запрокидываясь.

Сашка Жданов был всего на чуть-чуть старше меня, не знаю, можно ли назвать его опытнее. Он просто растерялся, испугавшись, что я рухну, переломав нам обоим ноги. И он меня отпустил. Я пришла в себя от рывка, всего на несколько мгновений. Прежде, чем удариться об пол, в том числе головой. Очевидцы рассказывают, что я кубарем катилась в сторону оркестровой ямы. Я же помню калейдоскоп слепящих огней, дикую боль и дезориентацию. Мелькнули перепуганные лица замерших музыкантов, за мгновение до того, как падение остановилось волею Сашкиных рук.

Спектакль прервался, зал немо замер, наблюдая нечто намного более зрелищное, чем история короткой жизни французской уличной танцовщицы. И… кулисы тупо задернули, силясь закрыть хотя бы финал разверзшейся катастрофы.

– Дияра! Дияра! – заполошно и бестолково зачем-то бормотал Сашка, тряся меня за плечи и явно не представляя, что делать.

Вокруг замелькали, забегали люди. Я просто лежала в полутьме, не в силах подняться, испытывая ужасное головокружение и силясь сглотнуть откуда-то взявшуюся во рту кровь. Из белесого марева выплыло и зафиксировалось только одно лицо. Думаю, уточнять не нужно. Поль присел рядом, не касаясь, заглянул мне в глаза и спросил:

– Встать можешь?

Но я не понимала смысла этих слов. То ли от голода, то ли из-за сотрясения мозга, которое при таком падении просто неизбежно, меня окончательно предало собственное тело. Я слушала, но не слышала и не могла ничего сказать. Я едва осознавала происходящее. Сознание гасло, а затем снова вспыхивало, не удерживаясь на месте достаточно долго, чтобы выдать какую-либо реакцию. Я плыла в белой дымке, я тонула. Мне было даже не больно и не плохо. Мне было никак. Я действительно довела себя до катастрофического истощения.