если ты меня принимаешь, значит я та, кем хотела бы быть ты, и тогда я не «настоящая». Но тогда и ты тоже. НАСТОЯЩАЯ ЧЕРНАЯ ЖЕНЩИНА, ПОЖАЛУЙСТА, ВЫЙДИТЕ НА СЦЕНУ.

Мы бережно храним свою позорную тайну, пряча ее под изысканной одеждой, и дорогой косметикой, и отбеливающими кремами (да, до сих пор!), и выпрямителями для волос, выдающих себя за завивку-перманент. Инстинкт убийцы по отношению к любой из нас, кто отклоняется от предписанного прикрытия, точен и смертоносен.

Мы ведем себя как свои, но чувствуем себя чужими, продолжая отвергать себя как Черных женщин и одновременно думая, что преодолеваем это самоотвержение. И политическая работа не спасет наши души, какой бы правильной и необходимой она ни была. Однако без политической работы мы в самом деле не можем надеяться прожить достаточно долго, чтобы что-нибудь изменить. А самоусиление – глубоко политическая работа, самая политическая из всех и самая трудная.

Когда мы не пытаемся дать имя путанице чувств, возникающих между сестрами, мы выплескиваем их сотнями губительных и бесплодных способов. Никогда не обращаясь из старой боли к тому, что снаружи ее. Как будто мы заключили между собой тайный договор молчания, потому что выражение этой неизученной боли может вскрыть другие старинные, невидимые раны, залегающие в накопившемся гневе, который мы не выразили. А этот гнев, как мы знаем по нашему израненному детскому самолюбию, вооружен могущественной жестокостью, приобретенной в суровых и слишком ранних битвах за выживание. «Кишка тонка, да?» Дюжины. Черная игра в обзывательства, построенная якобы на дружеском соревновании[184], – на самом деле важнейшее упражнение, чтобы научиться стойко переносить словесные оскорбления.

Частью цены, которую мы заплатили за обучение выживанию, было наше детство. Нам никогда не позволялось быть детьми. Дети имеют право немного поиграть в жизнь, но для Черного ребенка каждое действие может иметь смертельно серьезные последствия, а для Черных девочек особенно. Спросите призраков четырех Черных девочек, убитых взрывом в Бирмингеме. Спросите Энджел Ленейр, Латонью Уилсон или Синтию Монтгомери, трех девочек – жертв печально известных убийств в Атланте, ни одно из которых так и не было раскрыто[185].

Иногда кажется: если бы я прочувствовала всю коллективную ненависть, излитую на меня как Черную женщину, если бы я допустила ее последствия в свое сознание, я бы умерла от этой серой, чудовищной тяжести. Не потому ли одна сестра как-то сказала мне: «Белые чувствуют, а Черные делают»?

У белых людей в америке действительно в целом больше времени и пространства, чтобы позволить себе такую роскошь, как изучение своих эмоций. Черным людям в этой стране всегда приходилось заниматься тяжелым и постоянным трудом выживания в самом материальном и насущном смысле. Но было бы слишком соблазнительно перейти от этого факта к мысли, что Черным людям незачем изучать свои чувства; или что они не имеют значения, потому что их слишком часто использовали, чтобы сводить нас к стереотипам или представлять как малых детей; или что эти чувства не играют важнейшую роль для выживания; или, еще хуже, что есть какая-то приобретенная добродетель в том, чтобы не ощущать их глубоко. Это как нести с собой бомбу замедленного действия, подключенную к нашим эмоциям.

В своей жизненной практике я начинаю проводить разделение между болью и страданием. Боль – это событие, опыт, который необходимо признать, дать ему имя и затем как-то применить, чтобы опыт изменился, превратился во что-то еще: силу, знание или действие.

Страдание же – это повторяющееся, как ночной кошмар, переживание неизученной, непереработанной боли. Когда я живу сквозь боль, не признавая ее, не допуская в свое сознание, я лишаю себя силы, которую могла бы извлечь из применения этой боли и направить на запуск какого-то движения за ее пределы. Я обрекаю себя на то, чтобы переживать эту боль снова и снова, как только что-то похожее пробуждает ее. Вот что такое страдание – будто бы замкнутый круг.

В самом деле, испытывать старую боль – иногда словно бросаться со всей силы на бетонную стену. Но я напоминаю себе, что Я УЖЕ ПРОШЛА ЧЕРЕЗ ВСЁ ЭТО И ВЫЖИЛА.

Иногда мы не изучаем гнев, лежащий между Черными женщинами, потому что ради самозащиты и выживания растрачиваем так много нашей сути на постоянное изучение других, что не можем скопить достаточно сил на изучение себя. Иногда мы не делаем этого потому, что гнев живет в нас так долго, что мы уже не понимаем, что это, или думаем, что естественно – страдать, а не чувствовать боль. Иногда потому, что мы боимся того, что найдем. Иногда потому, что думаем, что мы этого не заслужили.

Отвращение на лице женщины в метро, когда она отодвигает шубу в сторону, а я думаю, что она заметила таракана. Но я вижу в ее глазах ненависть, потому что она хочет, чтобы я увидела в ее глазах ненависть; потому что она хочет, чтобы я знала – так, как может знать только ребенок, – что живой мне нет места в ее мире. Если бы я была взрослой, я бы, наверное, засмеялась, огрызнулась или почувствовала боль, я бы поняла, что происходит. Но мне пять лет. Я вижу, запоминаю, но не называю, и опыт остается незавершенным. Это не боль – это становится страданием.

И как я могу сказать тебе, что мне не нравится твой резкий взгляд на меня, если знаю, что выпущу наружу весь неназванный гнев, накопившийся внутри тебя, порожденный ненавистью, от которой ты страдала, не чувствуя ее?

И вот нас тянет друг к дружке, но мы настороже и требуем мгновенного совершенства, какого никогда не ожидаем от наших врагов. Но сквозь эту унаследованную агонию можно прорваться, можно отказаться участвовать в этой горькой шараде изоляции, гнева и боли.

В письмах Черных женщин я много раз читаю один вопрос: «Почему я чувствую себя такой проклятой, такой одинокой?» Я слышу, как его повторяют снова и снова, обиняками. Но мы можем изменить этот сценарий. Мы можем научиться быть себе матерями.

Что это значит для Черных женщин? Это значит, что мы должны установить власть над нашим собственным определением, предложить внимательную заботу и ожидание роста, которые лежат в основе того принятия, что мы привыкли ожидать только от наших матерей. Это значит, что я утверждаю свою ценность, посвящая себя собственному выживанию, в себе самой и в других Черных женщинах. С другой стороны, это значит, что, по мере того как я познаю свою ценность и подлинные возможности, я отказываюсь соглашаться на что-либо меньшее, чем неустанный поиск возможного в себе, в то же