сидела и смотрела, как она перерабатывает свою боль, крупицу за крупицей – чего она на самом деле и хотела, – чувствуя, как ее гнев нарастает и убывает, как он обращается на меня, потому что я не могу помочь ей в этом или сделать это за нее, а она бы этого и не позволила.

Все матери видят, как уходят дочери. Черные матери видят это как жертвенное шествование сквозь завесу ненависти, нависающую, словно пелена из лавы, на пути их дочерей. Все дочери видят, как уходят матери. Черные девушки видят это сквозь завесу угрожающей изоляции, непроницаемой для искры доверия.

Месяц назад я обнимала другую Черную женщину, рыдающую от горя и утраты по умершей матери. Ее безутешная потеря – эмоциональная пустыня, простиравшаяся перед ее взором, – говорила ее устами из недосягаемого одиночества, которое никогда больше не подпустило бы другую Черную женщину так близко, чтобы ее присутствие что-то значило. «Мир делится на два типа людей, – сказала она, – на тех, у кого есть матери, и тех, у кого их нет. А у меня больше нет матери». В ее словах я услышала, что никогда больше другая Черная женщина не увидит ее такой, какая она есть, не доверится ей и не станет той, кому сможет довериться она. В ее крике одиночества я услышала источник романтической связи между Черными женщинами и нашими матерями.

Черные девочки, которых ненависть обучила хотеть стать кем угодно другими. Вид сестры режет нам глаза, потому что она отражает лишь то, что будто бы знают все, кроме нашей мамы: что мы отвратительны, уродливы, никчемны, что мы прокляты. Мы не были мальчиками, не были белыми – а значит, для всех, кроме мамы, мы были пустым местом.

Если мы сможем научиться относиться к себе с тем признанием и принятием, которых привыкли ждать только от своих матерей, тогда мы, Черные женщины, сможем видеть друг дружку намного яснее и общаться друг с дружкой напрямую.

Я думаю о непримиримости, которая так часто возникает при малейшей встрече между Черными женщинами, о желании судить и оценивать, об этом жестоком отказе в соприкосновении. Я знаю, иногда кажется, что несогласие с другой Черной женщиной будет стоить мне жизни. Лучше игнорировать ее, избегать, обходить стороной, не иметь с ней дела. Не просто потому, что она меня раздражает, но еще и потому, что она может уничтожить меня жестокой силой своей реакции на то, что выглядит оскорблением – то есть на меня. Или я уничтожу ее по той же самой причине. Страхи равны.

Если я могу постичь обстоятельства своей жизни как Черная женщина, умножить их на двоих своих детей и на все дни всех наших Черных жизней и не дрогнуть под гнетом этой ноши – какая Черная женщина не прославление, как вода, как солнечный свет, как скала, – что странного в том, что мой голос резок? А дальше я потребую от себя усилия осознанности, чтобы эта резкость не проявлялась там, где она не заслужена, – по отношению к моим сестрам.

Почему особый голос ярости и разочарования Черные женщины приберегают друг для дружки? Кого мы хотим уничтожить, когда нападаем друг на дружку этим тоном предопределенного, выверенного уничтожения? Мы сводим друг дружку к нашему наименьшему общему знаменателю, а потом пытаемся стереть то, что больше всего хотим любить и к чему прикасаться, – противоречивое «я», невостребованное, но яростно оберегаемое от других.

Эта жестокость между нами, эта резкость – часть наследия ненависти, которую внушили нам с самого рождения те, кто надеялись, что это будет инъекция смерти. Но мы приспособились, научились принимать ее в себя и использовать, не приглядываясь. Но какой ценой! Чтобы противостоять непогоде, нам пришлось окаменеть, и теперь мы набиваем себе синяки о тех, кто нам ближе всего.

Как мне свернуть с этого пути, на котором лицо каждой Черной женщины – это лицо моей матери или моей убийцы?

Я любила тебя. Я мечтала о тебе. Я разговаривала с тобой часами во сне, где мы сидели под хлопковым деревом в обнимку, или заплетая друг дружке волосы, или натирая маслом спины, но каждый раз, когда я сталкиваюсь с тобой на улице, или на почте, или за стойкой «Медикейд»[180], я хочу свернуть тебе шею.

В жизни каждой из нас столько причин для праведной ярости, умножаемой и разделяющей.

Когда Черным женщинам говорят, что в чем-то мы могли бы быть лучше, а на деле мы всегда хуже, но никогда не равны. Черным мужчинам. Другим женщинам. Людям.

Когда белая академическая феминистка говорит мне, что так рада, что вышла книга «Этот мост – моя спина»[181], потому что теперь у нее есть возможность разобраться с расизмом, не сталкиваясь с Черной резкостью, не разбавленной другими цветами. Она имеет в виду, что ей не нужно изучать свой личный, особый ужас и отвращение перед Черностью, не нужно иметь дело с гневом Черных женщин. Так что валите отсюда с вашими грязными, гадкими рожами, черт бы вас побрал!

Расист – художник диафильмов, с которым, как мне кажется, я так терпеливо и хорошо справилась. Я не взорвала его проклятую машину. Я объяснила, какие чувства вызывает у меня его расовая нечувствительность и как можно изменить его фильм, чтобы придать ему какой-то смысл. Наверное, он что-то узнал о том, как показывать образы Черных людей. Потом я пришла домой и чуть не разнесла свой дом и свою любимую из-за опечаток на пригласительных открытках. Не заметила, где зародился заряд ярости.

Осужденный Черный мужчина, истязавший женщин и детей, выучившийся в армии на убийцу, в ожидании казни пишет в дневнике: «Я из тех людей, которых вы чаще всего увидите за рулем „Мерседеса“ или в кабинете директора 100 крупнейших корпораций». И он прав. Есть только одно «но»: он Черный.

Как нам удержаться и не обращать вызванный ими гнев на себя и друг на дружку? Как мне освободиться от этого яда, которым меня кормили насильно, как страсбургскую гусыню, пока гнев не стал извергаться из меня при малейшем запахе чего-то питательного, о сестра, этот воинственный рывок твоих плеч колыхание твоих волос… Все мы освоили ремесло разрушения. Это всё, что они решили позволить нам, но взгляни, как наши слова снова находят друг дружку.

Трудно выстроить модель целостности, когда мы окружены синонимами мерзости. Но всё же возможно. В конце концов, мы выжили не просто так. (Как определить мой след на этой земле?) Я начинаю с