потребление алкоголя сохранялись бы, скажем, лишь в медицинских (оздоровительных) целях (по назначениям врачей? А — что?).

Таким-то образом отчуждается сущее в явлении. Здесь явление возобладает ещё на какое-то, может быть, даже продолжительное время. Но — как обусловленное свободой, оно будет нести и нести всё более мощное разложение вокруг себя — в данном случае

разложение и отдельного человека и обществ, — всего в них социального, и — не только.

Возбуждаемые от случая к случаю «авторитетные» мнения о пользе вина, водки и других крепких спиртных напитков, а также пива вроде как закрывают спонтанный спор о нецелесообразности производства алкоголя. И понятно, в чём тут главное. «Судьба» или «доля» сущего в таком виде (с предположением о запрете) должна быть уже, конечно, «смешной» и должна быть взнуздана, поскольку противоречит идее-фикс, оберегаемой с помощью табу…

Это при его «влиянии» на сущее беспомощно признаётся полная и как бы на все времена неспособность урегулирования его свободности с помощью публичного права. Взамен чего должно «работать» уже только право естественное, причём та его худшая «часть», которая, всё отчуждая, в конечном счёте также должна всё отрицать, — до полного удаления, то есть — до уничтожения всего.

Естественное в данном случае выбирается «по-удобности», то есть исходя всё из той же замшелой целесообразности.

Скажем, вас просветят тем, что, мол, народы меньше пить не станут, уйдут в самогоноварение, в контрабанду и т. д. Как раз это и является следствием сохранения табу. Уже на протяжении веков. С одобрения всех существовавших властей. Показать, что «эстафета» «не принимается», современная демократия, как и режимы предыдущих веков, не может в принципе. Даже больше того — явлению придаются новые энергичные импульсы, усиливающие «целесообразное» отчуждение сущего.

Например, по закону «О государственном регулировании производства и оборота этилового спирта, алкогольной и спиртосодержащей продукции» (принят в 1995-м г. в РФ) не допускалась розничная продажа водки, вин и проч. вблизи детских, учебных, культурных и лечебно-профилактических учреждений и на прилегающих к ним территориях. Но, поскольку в разумном порядке по этому акту права оказалось невозможным определиться в длине пути «до» тех самых учреждений, то ничего не нашли лучше, как переложить функции в таком «нормировании» на власти нижнего яруса, — как бы над ними надсмеявшись! И там, «внизу», действительно так всё тогда и «поняли», — мало что понимая и нагораживая одни нелепости на другие.

Не без «пользы», видимо, читали законодатели «Пошехонскую старину» Салтыкова-Щедрина, где писатель рассказывает о деспоте крепостнике «старого образца», который, не будучи ограничен во власти (в дворянской вольности) на территории своего имения, назвал двух своих близнецов-сыновей одним именем — Захарами, будучи Захаром также и сам; но особенно он напроказил с разделом его собственности, поделив, например, крестьянские дворы «через один» (один двор одному сыну, другой — рядом с первым — другому и т. д.), обойдясь так же с землёй, господским домом и т. п.; — то-то было хлопот разбираться в этой оригинальной издёвке самодура его затюканным отпрыскам, поскольку за небольшим отрезком времени каждому из них и жить приходилось постоянно тут же, никуда из имения не выезжая!

(См. об этом: «Библиотека «Огонёк». М. Е. С а л т ы к о в — Щ е д р и н. Собрание сочинений в десяти томах. Издательство «Правда», Москва, 1988 г.; том десятый, стр. 511, 512).

В целом, когда говорится о разрушении через увеличенную свободу, при оценке нежелательных результатов, наступающих в чём-то одном, обычные, простые люди, за редкими исключениями — снисходительны и терпеливы. Индивидуальную вину, к примеру, за отдельный бытовой проступок или за «оплошное» ненормативное поведение на обществе, если за ними не возникало ответственности по суду или — значительных материальных потерь, они часто склонны прощать, хотя бы эта мера могла кое-кому казаться слишком мягкой.

В обоснование используются доводы, что если тут была развязность, то вполне извинительная — как «лёгкая»; также «в зачёт» могут приводиться объяснения «молодостью», «талантом», «характером», «склонностью к шутке», что тут просто «мелочь» и т. д. Провинившемуся в этом случае предоставляется возможность всего лишь извлечь необходимый нравственный урок — чтобы «не повторяться».

Как правило, «претензии» «без последствий» выражаются в пределах обычаев, народных традиций. Здесь мы имеем дело с тем сущим, которое, будучи в «свободном движении», так или иначе получает общественную «поддержку», а обвинения, если даже причинён некий вред, быстро «стираются» и сходят на нет.

Однако свободность в «частном» качестве может быть и другого рода. «Может быть» — потому что даже в единственном, как, скажем, в бомбёжках Соединёнными Штатами Америки городов с их гражданским населением то в одной то в другой стране («за отсутствие демократии» и в соответствии со своими гегемонистскими интересами) свободное «индивидуальное» поведение, исходящее из «целесообразного» или идеи-фикс, что называется, уже давно стало ощутимо для всех.

Самое лучшее как поступить с таким частным или «оригинальным» — устранить его или, по крайней мере, желать, чтобы оно не превратилось в массовое. Ведь будучи выражены многими (в данном случае многими государствами), проявления слишком свободного рассматривать как безобидные было бы и опрометчиво, и опасно, причём — даже в мелочах.

Касаясь же индивидуумов, отдельных людей, всех нас, есть необходимость напомнить, что наше поведение всегда конкретизируется в поступках — при любой степени свободности. Если есть и даёт о себе знать мода или пример, неважно какие они — «хорошие» или «плохие», на них многие равняются. Если нет ни того ни другого, — идут «своим путём», как бы изобретая индивидуальное, иногда останавливаясь, но всё же постоянно двигаясь дальше.

В условиях либеральной демократии к этому каждого увлекает верховная правовая «ценность» — «освобождение» «до конца».

Однако правовое в таком крайнем виде на каждом шагу входит в противоречие с конкретным правом, которое в теоретическом плане уже давно воспринимается не иначе как обобщённое насилие.

(Об этом см.: В л а д и м и р С о л о в ь ё в. «Духовные основы жизни», глава II. По изданию: «Выдающиеся мыслители». Владимир Соловьёв. «Избранные произведения». «Феникс», Ростов-на-Дону, 1998 г.; стр.173).

Одно правовое, выходит, «борется» с другим. — Конечно, проиграть и «сдаться» обречено право конкретное, действующее в обществах. Поскольку обладающее разрушительным верховное негласное право тоже есть насилие, но только более мощное, не имеющее предела.

Проявлений отторгаемости у каждого из нас могут набраться, как видим, десятки, если не сотни за сравнительно небольшие отрезки времени. Это, если выражаться образно, есть та нежелательная цена, в которую обходится нам наша свободность. Не всегда умеющие управлять собой, мы, в порядке вещей, многое из этого «ассортимента»