Люси умудрилась так простудиться? Она дышала тяжело, в легких что-то хрипело, но это ее вряд ли беспокоило: она спала так спокойно, так мирно. Да, та комната наверняка закрыта, ею не пользуются, или – эта мысль пронзила ее – той комнатой пользуются как гостевой спальней? Если так, подумала мисс Энтуисл, она обречена там спать! О господи!

Но и эту мысль она отбросила и, помня о своем решении также отбросить все предубеждения, отметила про себя: «Ну что ж, – и после некоторой заминки, добавила со всей благожелательностью: – Весьма интересный дом».

XXVII

Позже, в столовой, где она послушно ела приготовленную для нее еду – Люси все еще спала, а то она осталась бы с ней и просто выпила бы чаю с бисквитами, – мисс Энтуисл попросила прислуживавшей ей Честертон позвать ее к телефону, когда позвонит мистер Уимисс.

Ее все больше и больше беспокоило, как отнесется Эверард к тому, что она явилась без приглашения. То, что она примчалась к больной племяннице, было вполне естественно, но что он об этом подумает? Она чувствовала некоторую неловкость, хотя дом был также домом и Люси, однако ее присутствие было обозначено лишь радостной приветственной улыбкой. Да, она начала чувствовать себя здесь непрошеной гостьей. Посмотрим правде в лицо. Она не только чувствовала себя – в глазах Эверарда она и была непрошеной гостьей. Ситуация такая: жена заболела, простудилась, хоть и сильно, но ничего серьезного; за тетушкой жены никто не посылал; приехать ее никто не просил, а она приехала. И если Эверард не сочтет ее непрошеной гостьей, то тогда, подумала мисс Энтуисл, она уж и не знает, кого он мог бы счесть таковой.

За свою жизнь она прочитала много книг и потому была знакома с тем типом престарелых родственников, особенно женского пола, которые вторгались в жизнь молодых пар и, симпатизируя одной половине, вступали в конфликты с другой половиной. Здесь речь ни о каких симпатиях и антипатиях не шла, мисс Энтуисл вообще старалась всегда сохранять нейтралитет. Она ни за что не приехала бы в дом к человеку и не ела бы его хлеб, при этом принимая сторону исключительно его жены – она могла бы проявлять свои симпатии и не выезжая из Лондона. Она знала, что ее намерения полностью честны, что она не собирается принимать ничью сторону. Она понимала, что никак не походит на этих книжных родственниц, но вот она сидит на стуле Эверарда – совершенно очевидно, что это его стул, мягкое сиденье приняло его формы, – и опасалась, а если честно – даже была уверена, что он подумает, будто она такая.

И вот она, непрошеная, сидит на его стуле и ест его еду. Она ему никогда не нравилась, и вряд ли теперь понравится. Не желая есть его еду, она отказалась от чая, но от ужина теперь отказаться никак не могла, и с каждым блюдом – она не могла не заметить, как удивительно четко возникали они на столе, после того как невидимая рука протягивала их в приоткрытую дверь, – с каждым блюдом она все острее чувствовала, как будет выглядеть в его глазах: непрошеной, и никак иначе. Несомненно, это и дом Люси тоже, но он не казался таковым, и она многое бы отдала, лишь бы иметь возможность сегодня же вечером уехать обратно в Лондон.

Но что бы Эверард ни думал о ее вторжении, она не собиралась бросать Люси. Одну в этом доме. Нет, она не может допустить, чтобы Люси проснулась и оказалась в этом доме одна. К тому же кто знает, во что может вылиться такая простуда? Конечно, следует пригласить доктора. Когда Эверард позвонит, а он обязательно позвонит справиться о самочувствии Люси, она подойдет к телефону, объявится, и спросит, стоит ли утром пригласить врача.

Поэтому она и попросила Честертон дать ей знать, когда позвонит мистер Уимисс, чем немало ту удивила: не в правилах Уимисса было звонить в «Ивы», все его распоряжения приходили на открытках, поэтому Честертон помедлила, прежде чем ответить «Как скажете, мэм».

Честертон не понимала, почему Уимисс должен вдруг звонить. Ей и в голову не приходило, что он мог бы побеспокоиться о здоровье миссис Уимисс, потому что на ее памяти он никогда ни о какой из миссис Уимисс не беспокоился. Порой предыдущую миссис Уимисс здоровье тоже подводило и она оставалась в постели, но из Лондона не звонили. Соответственно, она не представляла, что звонок может быть.

– В какое время обычно звонит мистер Уимисс? – спросила мисс Энтуисл, скорее ради того, чтобы заполнить паузу, чем из желания знать.

Она собиралась поговорить по телефону, но на самом деле не хотела говорить, она не спешила, не горела нетерпением наконец-то услышать голос Уимисса – ей, скорее, хотелось слышать голос Честертон, и побуждал ее к этому вид столовой.

На нее действовали не только пустота, яркий свет, длинный пустой стол, эхо от шагов Честертон, сновавшей туда-сюда по не покрытому ковром полу: с одной из стен на нее смотрела та бедная женщина в длинном платье – мисс Энтуисл не сомневалась, кто это. Мисс Энтуисл была в шоке. Да, она решила относиться ко всему доброжелательно, но это было уж слишком бестактно, особенно потому, что этот взгляд словно преследовал, а стоило отвернуться, не видеть эту странную, какую-то подавленную улыбку, как перед тобой возникал другой потрет, который мисс Энтуисл тоже совершенно не понравился, – увеличенная фотография старика, несомненного прародителя.

Насмотревшись на эти фотографии, которые вечером из-за яркого, ничем не затененного света выглядели еще выразительнее, чем днем, мисс Энтуисл старалась смотреть либо в тарелку, либо на спину Честертон, спешившей в очередной раз принять блюдо из таинственной руки. Однако эти портреты ее беспокоили, и, несмотря на то что она старалась на них не смотреть, они-то от нее взглядов не отводили, вот поэтому, испытывая неловкость, она и спросила Честертон, когда обычно звонит Уимисс, – просто чтобы услышать человеческий голос.

Честертон ответила, что хозяин никогда не звонит, так что ничего по этому поводу сказать не может.

– Но у вас же есть телефон! – удивилась мисс Энтуисл.

– Как скажете, мэм, – ответила Честертон.

Мисс Энтуисл не собиралась спрашивать, для чего тогда телефон, поскольку не хотела допускать ни малейшего намека на сомнения в привычках Эверарда, поэтому просто промолчала.

Но на этот раз Честертон решила пролить свет на ситуацию. Она сначала слегка прокашлялась, как бы намекая, что правильные горничные не говорят, если их не спрашивают, и