– По-моему, служанка сказала ей, мэм.

Просторный холл. Если разжечь камин, здесь будет тепло. Прекрасные окна. Хорошая лестница.

– Вам подать чай, мэм?

– Нет, спасибо. Если можно, я лучше сразу поднимусь к ней.

– Как скажете, мэм.

На площадке, где висел гонг, мисс Энтуисл посторонилась и пропустила Честертон вперед.

– Наверное, стоит доложить миссис Уимисс обо мне, – сказала она.

– Как скажете, мэм.

Мисс Энтуисл ждала, глядя на гонг с той же доброжелательностью, с какой решила относиться здесь ко всему. Прекрасный гонг. Столь же по-доброму она разглядывала украшавшие стены рога – стены топорщились рогами до самой крыши. Впечатляющая коллекция.

– Пожалуйста, мэм, – сказала возникшая откуда-то Честертон и резво пошагала вверх по лестнице.

Мисс Энтуисл последовала за ней. Честертон провела ее в спальню и вышла, закрыв за собой дверь.

Мисс Энтуисл всегда считала Люси маленькой, но здесь, в этой огромной постели, она выглядела и того меньше. Казалось, от нее не осталось ничего, кроме маленькой круглой головы. Мисс Энтуисл не могла сдержать восклицания:

– Ой, ты совсем усохла!

Люси, которую Лиззи плотно укутала в одеяло и которой намотала на горло согревающий компресс, могла только моргать и улыбаться. Она лежала на дальней от двери стороне кровати, и мисс Энтуисл, чтобы добраться до нее, пришлось кровать обходить. Она еще хрипела, но не так сильно, как утром, потому что Лиззи усердно пичкала ее разными снадобьями вроде горячей воды с медом. Она широко улыбалась, глядя на приближающуюся мисс Энтуисл. Как же хорошо снова быть рядом с тетей Дот, и как хорошо болеть, какой это отдых, как приятно сбросить напряжение, и как тихо, какое блаженство – лежать в постели одной. Было настолько очевидно, что она не в состоянии двигаться, не в состоянии ничего делать, не может встать и сесть в поезд, что совесть ее перед Эверардом была чиста, и после его отъезда она лежала в благословенной тишине, и пусть суставы ломило, зато разум ее наслаждался покоем. Окно было открыто, в саду суетились птицы. Ветер стих. Кроме птичьего щебета, не было слышно ничего. Божественная тишина. Божественный покой. Настоящая роскошь после этого уикенда, после дня рождения, после медового месяца. Какое же это удивительное счастье – лежать в постели одной.

– Как хорошо, что ты приехала, – прохрипела она, широко улыбаясь.

Она выглядела такой умиротворенной, что мисс Энтуисл, наклоняясь и целуя ее в горячий лоб, подумала: «Все получилось. Она счастлива с ним».

– Моя дорогая, – сказала мисс Энтуисл, гладя Люси по голове. – Как я рада снова видеть тебя!

– Я тоже рада тебя видеть, – улыбаясь, прошептала Люси. – Чаю, тетя Дот?

Ей явно было тяжело говорить, и лоб был очень горячий.

– Нет, не хочу я чаю.

– Ты побудешь здесь?

– Да, – сказала мисс Энтуисл, садясь возле Люси и продолжая гладить ее. – Конечно, я останусь. Но как ты ухитрилась так простудиться?

Однако Люси не намеревалась ее просвещать. Да она и сказать толком ничего не могла. Она лежала, закрыв глаза, ее гладили по голове, и этого было достаточно.

– Эверард вечером вернется? – спросила мисс Энтуисл, продолжая гладить Люси.

– Нет, – умиротворенно прошептала та.

Тетя Дот помолчала, потом спросила:

– Ты температуру мерила?

– Нет, – умиротворенно прошептала Люси.

– Может, – мисс Энтуисл помедлила, – может, стоит позвать врача?

– Нет, – умиротворенно прошептала Люси.

Как восхитительно лежать вот так, чтобы твои волосы гладила тетя Дот, родная, добрая, понятная.

– Как хорошо, что ты приехала, – снова прошептала она.

Что ж, думала мисс Энтуисл, продолжая нежно гладить Люси, которая задремала и улыбалась даже во сне, совершенно очевидно, что Эверард сделал детку счастливой. Значит, он был именно таким, каким считала его Люси, и она, мисс Энтуисл, несомненно, тоже скоро его полюбит. Конечно же, полюбит. И сомневаться нечего. Как хорошо, какое облегчение видеть, что детка счастлива. Что значит воспитание, когда речь идет о счастье? И что значат дома? Какая разница, что ты лично не выбрала бы для себя такой дом, если в этом доме живет счастье? Что значит прошлое, если настоящее полно покоя и радости? А что касается обстановки, то какой в ней прок, если в ней нет жизни? Жизнь без любви – пустая жизнь, которую заполняют красивой и стильной мебелью. Если вы поистине счастливы, то вам и коллекции рогов хватит.

Люси дремала, мисс Энтуисл продолжала ее гладить и взглядом, полным благосклонности, разглядывала обстановку. После ее спаленки на Итон-террас, вынужденно обставленной крохотной мебелью, все здесь казалось гигантским. Особенно кровать. Она никогда раньше таких кроватей не видела, хотя знала об их существовании из истории. Кажется, у Ога, царя Васана[21], было такое гигантское ложе. Но как здорово придумано! Можно не мешать друг другу во сне. Очень, очень разумно. Немножечко мрачновато, но скоро Люси разнообразит все здесь своими вещичками – книгами, фотографиями, серебряным туалетным набором.

Взгляд мисс Энтуисл остановился на туалетном столе. На нем лежали две овальные деревянные щетки без ручек. Такими щетками причесываются мужчины. И бритвенные принадлежности. А сбоку на зеркале висят три галстука.

Она одернула себя. Все правильно, все располагает к себе. Однако ее не оставляла мысль, что здесь совершенно не чувствуется присутствия Люси. Что Люси – чужая в этой сугубо мужской комнате. Она отвела взгляд от туалетного стола Уимисса – в конце концов, это последнее, что ее интересовало, – и увидела умывальник с двумя раковинами и большой красно-коричневой резиновой губкой. У Люси такой губки быть не могло. Стало понятно, что Люси и Эверард умывались рядышком.

И эту мысль она тоже отогнала. Брак есть брак, в браке делаются вещи, которые невозможно представить тому, кто живет один. И от умывальника она тоже отвела взгляд: последнее, что ее интересовало, – губка Уимисса.

Взгляд ее, все решительнее стремившийся к благосклонности, переместился к окну. Как удлинились дни! Прекрасный вид, послеполуденное солнце заливает холмы за рекой. И птички в саду – все очень приятное. И какое красивое окно. Масса воздуха и света. Большое, почти до самого пола. Чтобы открыть и закрыть, нужны две служанки – и шнуров никаких. И вдруг ее пронзила мысль: не может быть, чтобы это была та самая комната, то самое окно, откуда…

Она отвела взгляд и от окна и стала смотреть на единственное, что не вызывало у нее никаких сомнений и вопросов, – спокойное личико на подушке. Родное, любимое лицо. Родные, любимые волосы – какие живые, послушные и мягкие волосы у молодых. Нет, конечно, все случилось не здесь – едва ли той комнатой теперь пользуются. И как это