никогда не говорила, как и слов о любви. – Мне страшно, если хочешь, попробую родить тебе сына».

Выстроился фантастический вечер с зажженной стеариновой свечкой в граненом стакане, когда все получается, а потом кажется, что нет больше плотских желаний, но стоит прикоснуться к шелковистой коже, бугристым соскам, тело вновь наполняется неведомой силой, чтобы снова взаимно ласкаться до изнеможения, до страстного выдоха: «Ох, как же мне хорошо». После чего поцелуй самый сладкий, будто глоток родниковой воды в жаркий полдень. И ощущение, что так теперь будет всегда.

Глава 14. Любить не перелюбить…

Кахир Баграев ненавидит всех русских. Он не различает украинец перед ним или немец, еврей или грузин – все они русские, раз говорят на одном языке и называют себя с гордостью «колымчане», словно они некая нация, отдельная от других. Нет среди них ни христиан, ни мусульман, ни буддистов, а вера у них одна – «завтра будет лучше, чем вчера». Исключение только Цукан. В первый же день, увидев в конторе Кахира, приобнял.

– Коля, привет! Салам, как татары говорят.

Кахир не умеет играючись, как другие, вскинуть на плечо мешок с цементом, зато подолгу без перекуров отбрасывает пустую породу, делает отводные канавы, выполняет, если нужно, грязную работу без понуканий.

Идет пересмена. К промприбору подходит новый рабочий, парень лет двадцати. Увидел Кахира. Кричит радостно:

– О, Ворона! И ты здесь?

Кахир сжимает кулаки. Ему хочется въехать по морде парню, который не может запомнить простое и красивое имя Кахир – «победитель», как не раз поясняла мама.

– Меня Кахиром зовут, а нет, зови Колей, если тупой.

Чернявый, небольшого роста с резкими движениями и мимикой лица, он действительно чем-то напоминает ворону. Кличка прижилась на участке Игумен.

Подходит начальник участка Цукан.

– Кахир, у нас молодец! Мелковат, но жилистый парень.

Кахир в ответ радостно улыбается.

– Мужики, Егоров заболел, кто сможет подменить во вторую смену.

Все молчат. Кахир выходит вперед.

– Давай, я подменю.

Кахир работает смывщиком. К вечеру кисти рук становятся багрово-красными. Он усаживается в бендежке передохнуть. Привалился к стене, руки зажал между коленок, греет. Придремал. Сквозь забытье слышит голос матери: «В нашем ауле весной, когда цветут деревья, вся земля покрывается, будто снегом. Там растет все, что душа пожелает. «И даже груши?» – спрашивает он. Да что там груши! Помидор, как разломишь, аж искрится и сладкий-пресладкий. Тепло круглый год, а вверху горные пастбища, какая красота. Аки-ахи…» Она говорит, а сама плачет.

Страх у Раисы прижился навсегда и вымораживает душу, с той давней поры, когда военные стали сгонять жителей в центр аула. Никто ничего не понимал. Отец прокричал, что напишет письмо Сталину. Его тут же выхватили из семьи, отвели в сторону. А она стояла и тихо всхлипывала, жалея отца. Потом рассадили на машины и, заранее подготовленные подводы, повезли к станции. Долгий путь в Казахстан. На одном из полустанков, ее подкараулил солдат, когда отбежала к посадке, чтобы справить нужду. Набросился, как зверь, зажал рот ладошкой, полез под подол в ее нетронутую плоть, которая совсем недавно начала кровоточить, пугая и одновременно наполняя чем-то новым, еще непонятным ей до конца, особенно, когда взрослые мужчины пристально смотрели в лицо, на небольшую выпуклую грудь. Она вывернулась, укусила солдата за палец, заверещала по-заячьи. На крик примчался брат подросток. Попытался оттащить конвоира. Насильник ударом кулака сбил его на землю, приладил на место штаны и стал топтать ногами, обутыми в кирзовые сапоги с подковами.

Прибежал дежурный офицер с двумя конвоирами. Солдат успел подпоясаться, застегнуть мотню. Он бодро доложил, выталкивая ртом разное непотребство, что прихватил беглецов, что пацан оказал сопротивление, прокусил палец до крови.

Брат кулем лежал на грязной земле. Его подхватили под руки и поволокли к головному вагону. Брата больше не видела никогда.

Асхаб высмотрел ее на колхозном току. Вскоре приехал с родителями. Ее, как и принято в тейпе, никто не спрашивал ни о чем. Через месяц голову повязали белым платком, пришили на платье нагрудники, чудом уцелевшие после выселения из аула Салги. Осыпали пшеницей, когда уводили из барака, где жили ингушские поселенцы, в небольшой домик, построенный друзьями Баграевых в складчину.

Она боялась, что Асхаб – сразу набросится на нее, а начинались месячные, о чем она стеснялась сказать. Но Асхаб воспитывался в хорошей семье, знал, что такое харам, умел приласкать и вскоре она словно рабыня, бежала стремглав по первому его зову. Судили его в райцентре Тургай, куда из спецпереселенцев поехать никто не имел права, даже отец. Она металась по колхозу в мороз, пыталась отдать последние украшения, какие оставались в семье, председателю, оперуполномоченному, только бы они позвонили, узнали, за что арестовали любимого Асхаба.

В ответ получила: «Радуйся, девка. Баграева осудили на 10 лет по статье бандитизм, а могли бы и расстрелять».

Через семь долгих лет в пятьдесят третьем пришло письмо из Сусумана. Знающие люди подсказали – Колыма. Что ее не пугало, главное – живой. Баул набила вещами Асхаба, вместе с его свадебным костюмом и кожаными сапогами. Она таскала, надрываясь, этот баул в поездах, тащила от трассы к поселку Омчак, а он рассмеялся: «Дура! На хрен нужны эти обноски». Вещи оказались малы. И не стало пылкого ласкового юноши. А что стало, она не понимала тогда и старалась не плакать, что ей давалось с трудом. Особенно зимой. В казахстанских степях ингуши мерзли зимой, часто болели, но на Колыме совсем по-другому. Она закутывала лицо, натягивала по две кофты под пальто и все одно через десять минут превращалась в ледышку и передвигалась с трудом.

Когда Асхаба убил ревнивец Кудым, ей пришлось искать работу. Неделю выдержала на оттайке полигона и заболела. Ее не брали даже уборщицей. Обрадовалась, когда приняли скотницей на конобазу. Работа не очень тяжелая, а главное не на морозе. После школы прибегал радостный, возбужденный Кахирчик, хватался за большую лопату, старательно подчищал навоз, а если не было рядом заведующей, то забирался на лошадь и безбоязненно гарцевал по унавоженной площадке охлюпкой.

– Ты чего лыбишься, Ворона?

– Вот гад ты, Пучков! Такой сон прервал…

После смены снова зашел в длинный сарай, где почти выветрился запах навоза. Посидел, удивляясь тому, что этот сарай-конюшня казался ему когда-то огромным. Кахир запомнил тот запах лошадиного пота и свой восторг, когда мелкой рысью скакал по площадке перед конбазой. И радостное лицо матери.

Кахир живет обособлено в дальнем бараке на улице Стланиковой в той же угловой комнате, где когда-то жил с матерью и отцом. Из старожилов в