Ильфа и Петрова про Александра Яковлевича, которому в этот день бог послал на обед бутылку зубровки, домашние грибки, форшмак из селедки, украинский борщ с мясом 1-го сорта, курицу с рисом и компот из сушеных яблок. Правда, представленные здесь закуски немного отличались от книжного варианта. Всё было скромненько, но со вкусом. Варёная картошечка на постном масле, посыпанная укропом, нарезанные кружочками огурцы-помидоры и «сервелат», маринованные грибочки, ломтики красной рыбы, листья салата… А тут услужливый официант принёс целою блюдо одуряюще пахнувшего шашлыка, отчего у меня рот тут же наполнился слюной. Не заставляя себя просить дважды, я нацепил на вилку кусок ещё горячего, сочащегося жиром мяса, откусил половину и принялся жевать.

Черныш тоже не стал жеманничать, взялся за картошку. Так и сидели втроём какое-то время, молча отдавая должное местной гастрономии, пока наконец Иваныч, вытерев губы салфеткой, не спросил:

– Встречу отметили, Емеля, теперь можно и о делах поговорить. Проблема должны быть серьёзной, если ты из-за неё уважаемых людей оторвал от дел?

– А ты, Черныш, не спеши, какие у уважаемых людей дела могут быть на ночь глядя? Уважаемые люди свои дела днём решают, а вечером в ресторане гуляют на честно заработанные… Пиджачок-то, смотрю, козырной себе оторвал?

– Хочешь, и тебе такой достану.

– Не, спасибо, не хочу выглядеть попугаем… Ещё по одной, – скорее с утвердительной, чем с вопросительной интонацией произнёс Емеля, протягивая руку к бутылке.

– Нам хватит.

В голосе Иваныча зазвучал металл, а взгляд стал жёстче. Рука Емели с зажатой бутылкой на секунду замерла в воздухе, а затем изменила траекторию.

– На нет и суда нет, – пожал он плечами. – А я, пожалуй, выпью.

Мы терпеливо ждали, пока он вольёт в себя очередную порцию водки и не спеша закусит, со смаком отправляя в рот истекающий слизью грибочек, а потом ещё и маленькую, с прилипшей веточкой укропа картофелину.

– Эх, вот раньше преступность была не чета нынешней. Серьезные люди. А сейчас гопники в трико. Никто не хочет жить по понятиям, – говорил он, косясь на нас с Иванычем, словно это мы были гопники в трико. Хотя…

– Ладно, теперь можно и к делу, – сказал Емеля. – Думаю, вы поняли, что базар пойдёт про Терновский рынок. Наши люди работали там ещё до вашего там появления, с ментами мы находили общий язык, и когда рынок перешёл под ваш контроль, мы не стали вмешиваться, потому что первое время вы нам не мешали. Всё было в «ёлочку». Сейчас ситуация изменилась. Не знаю, мусора на вас надавили или что-то ещё… Для нас рынок – самая козырная точка, с неё идёт бабло в воровской общак, на грев правильным пацанам. И я думаю, что вы это прекрасно знали, однако решили прогнуться под мусоров.

В лице Иваныча не дрогнул ни один мускул. Он задумчиво покрутил в пальцах столовый нож, разглядывая его с таким видом, словно это украденный из «Эрмитажа» экспонат, положил его на место и, подняв взгляд на собеседника, вымолвил:

– Ну, во-первых, не мы там хозяева, а государство. Городская администрация поставила своего директора, а мы только помогаем обеспечивать порядок, за что имеем небольшой доход. Нам выдвинули определённые условия – мы их выполняем. В противном случае под ментовские молотки мы подставим своих ребят. Нам это надо? И во-вторых, никто вам не мешает брать дань со своих коммерсов. С тех, с кем раньше работали до смены власти или кого своих приведёте. И в-третьих, с чего ты взял, что и сейчас деньги не идут в общак?

– Куда и кому? – прищурился Емеля.

Иваныч молча достал блокнот и ручку, вырвал страницу, написал там что-то и дал прочитать Емеле. Судя по выражению лица вора, тот реально малость офигел. После чего Иваныч забрал бумажку и так же молча сжёг её в пепельнице. А Емеля, кажется, пришёл в себя и криво ухмыльнулся.

– Это, конечно, неплохо, что на общак скидываешься, да только твои воры, которым ты гревом помогаешь, новой волны. И с настоящими ворами они не имеют ничего общего. Это ваша братва, которая наших воров гнобить пытается. Им не в падло с официальной властью мутить, от них ты и получил «добро» на вхождение во власть и даже на то, чтобы вести дела с мусорами.

– Емеля, я не коронованный вор и клятву воровскую не давал, – парировал Иваныч. – Есть что возразит по существу?

– Слушай, Черныш, – негромко произнёс авторитет, и я заметил, как Иваныча покоробило такое обращение. – Не надо уходить от ответа. Наши коммерсы – это наши коммерсы. Я тебе кинул конкретную предъяву по «дури», твои люди гоняют моих людей. И не надо всё валить на мусоров.

Иваныч вздохнул с таким видом, будто разговаривал с маленьким несмышлёнышем.

– Мне интересно, Емеля, ты в самом деле не замечаешь, что ваше время уходит? Да, пока вы ещё в относительной силе, благодаря тому, что в стране всё ещё творится бардак и властям, по большому счёту, не до вас. Каждый сейчас старается просто выжить, а при возможности и урвать жирный кусок из общего пирога, пока другие не урвали. Но пройдёт ещё несколько лет, и вас начнут душить, ставить на место. Выживут самые умные и хитрые, которые вовремя поймут, что всё решают деньги, а не соблюдение отживших своё воровских понятий. А когда поймёте это – будет уже поздно, такие, как мы, поделим страну, оставив вам в лучшем случае крошки с нашего стола. Запомни, Емеля, ваше воровское время уходит, покуражились – и баста. Даже сейчас у вас звание можно купить за деньги, ворами в законе становятся молодые уже на первой отсидке. И мой тебе дружеский совет… Не высовывайся и, может быть, дольше проживёшь.

Да, Иваныч почти точь-в-точь повторял то, что вчера в ресторане я ему под занавес разговора сказал о перспективах воровской касты, сегодня вроде бы поднявшей голову на волне всеобщего беспредела. Ну а Емеля, слушая его, явно терял над собой самообладание. Внешне, конечно, он старался сохранить невозмутимое выражение, но это ему плохо удавалось. В глазках авторитета вспыхивали отблески ярости, ноздри тонкого, аристократического носа трепетали, и я даже малость струхнул, представив, как он достаёт ствол и валит нас с Чернышёвым прямо здесь. Да и сидевшие поодаль амбалы, может, и не слышали, о чём мы говорим, но по виду своего пахана должны были понять, что тот в высшей степени оскорблён в своих чувствах.

Однако обошлось. Емеля взял себя в руки, только рука, которой он держал бутылку, чтобы налить себе ещё одну рюмку, едва