Алексом, что я оказалась совсем не заслуживающей его любви? Или перед Киром, что думаю сейчас о другом? Оба варианта верны, конечно. Вспоминаю, как мой принц улыбается, всегда широко и открыто, словно вбирает в себя весь мир, заражает окружающих своим хорошим настроением. Улыбка Кира — это лишь лёгкое движение губ, скорее даже намёк на улыбку. Но она для меня бесценна. Целую его в уголок губ, пытаясь поймать её, впитать в себя. Но она тут же ускользает. И, как будто не было целой ночи неземных ласк, мы начинаем сначала.

Выбираемся из постели только к обеду, когда раздаётся звонок доставщика. За едой обсуждаем какие-то мелочи: его учёбу, наши планы с Диной. Всё, что угодно, только не то, что действительно важно. После обеда валяемся у бассейна и плаваем, навёрстываем украденное у нас время. Потом Кир неожиданно предлагает потренироваться. И сегодня, я чувствую разницу, — он учит меня по-настоящему, показывает наиболее уязвимые места человеческого тела. Раз за разом повторяем одни и те же движения. И это явно не какие-то единоборства, ближе к уличной драке или боям без правил, не знаю. Потому что все эти приёмы нечестные, направленные на достижение скорейшего результата и рассчитанные на то, чтобы я могла получить хоть какое-то преимущество перед заведомо более сильным противником. Впрочем, всё это бесполезно, у меня не получается ни черта.

— Отрабатывай их каждый день, хорошо? — просит Кир, когда мы уставшие падаем на маты. Он аккуратно разминает мои плечи и спину, которые ломит от бесконечных падений, нежно целует позвонки в основании шеи. — Ты же знаешь, как сильно я люблю тебя? — шепчет на ухо. Но разве это любовь? Болезненная привязанность, одержимость… Точно такая же, как у меня.

Переворачиваюсь на спину, провожу ладонью по его лицу, очерчиваю пальцем тонкую светлую полоску шрама. У моего мальчика вообще слишком много шрамов. Он прикрывает глаза, прижимаясь к моей ладони плотнее, выдыхает с бесконечной грустью. Притягиваю его голову к своей груди, целую в тёмную растрёпанную макушку:

— Знаю, Кир. Я люблю тебя.

Время уже к вечеру, я знаю, что ему скоро надо уезжать, и заранее чувствую одиночество, которое обрушится на меня, стоит хлопнуть входной двери. Поэтому в душ мы идём вместе, растягивая мгновения, проведённые друг с другом. Когда стоим под тугими горячими струями, можно позволить себе незаметно поплакать. Хотя, кого я обманываю? Кажется, он может определить, что я чувствую, по одному лишь дыханию.

— Я решил рискнуть с той операцией, помнишь? — говорит Кир неожиданно, поглаживая мою уже намыленную спину. И если он хотел отвлечь меня от моей грусти, то у него это стопроцентно получилось.

— Правда? Это же здорово! — радуюсь я. Затем не могу удержаться от шутки. — Ну, вот. Увидишь меня, какая я старая для тебя, и разлюбишь.

И да, я добиваюсь нужного эффекта — получасового заверения в моей молодости и привлекательности. Весьма, надо сказать, умелого и приятного заверения.

Когда, наконец, выходим из душа, я всё-таки задаю главный вопрос:

— Когда ты летишь?

— Мы. Мы летим, Мари. Когда — не знаю, я займусь документами — разрешением на вылет, организую самолет. А тебе надо будет связаться с клиникой и обсудить все нюансы, когда они смогут нас принять, — помолчав минуту, добавляет. — И узнай, пожалуйста, побольше о самой операции. Хотелось бы знать, к чему готовиться.

— Мог бы не уточнять, — я обнимаю его, прижимаясь так крепко, как только позволяют мои слабые женские руки. Мы оба понимаем, что осталось несказанным: он отпускает меня. Это билет домой.

КИРАМ

Я принял решение, но как же сложно его озвучить. Целый день собираюсь с силами и не решаюсь — слишком боюсь почувствовать её радость от скорой разлуки. Вместо этого пытаюсь научить хоть каким-то элементам самообороны — там, где она будет жить, не самое безопасное место для женщины. Тем более для моей девочки, с её тягой к приключениям. Как-то же она жила до меня, вклинивается ехидный голосок ревности. И там будет, кому её защитить. Как бы больно это не было, я действительно хочу, чтобы рядом с Мари был кто-то, кто удержит от безумных поступков. Пусть даже это будет чёртов Эванс. Но внутри всё равно теплится надежда, что она не вернётся к нему. Что дождётся меня. Я найду способ, как обезопасить её здесь, обязательно.

Когда слова уже сказаны и нет обратного пути, я с удивлением понимаю, что она рада за меня. Тому, что улетает, безусловно, рада тоже. Но, кажется, моему возможному прозрению больше. И это греет. Боится, что не понравится мне, когда увижу, глупая. Говорит вроде как в шутку, но я же чувствую, что есть у неё сомнения на этот счет. Как будто то, что есть между нами, зависит от таких мелочей, как цвет глаз и ранние морщины…

— Я мечтаю увидеть тебя, солнце, — говорю ей, целуя. — Когда снишься мне, стараюсь увидеть твоё лицо, но ты прячешь его от меня, — провожу большим пальцем по её носу, спускаюсь к губам. — У тебя чудесный вздёрнутый носик, безумно притягательные губы, ты не можешь мне не понравиться. И давай будем откровенны — у тебя не карие глаза, — улыбаюсь, дотрагиваясь губами до её век.

Слышу, как улыбается в ответ:

— Серые. Самые обычные.

— В тебе ни ничего обычного, Мари. Ты моё чудо, — одними словами мне её не убедить, и я перехожу к гораздо более действенным методам.

Время летит с бешеной скоростью, уже слишком поздно, а мне ещё забирать Алию от родителей, плюс двухчасовой путь в город. К тому же, хотелось бы обсудить мою операцию с отцом сегодня, не откладывая в долгий ящик. Мари отвозит меня к риаду отца, но даже не выходит из машины. И я её понимаю, сам страшно не хочу идти туда. Но есть долги, которые мы вынуждены отдавать всю жизнь. Прощаюсь с ней до следующей субботы и спешу в свой персональный ад.

Отец на удивление благожелательно воспринимает моё желание испытать судьбу с восстановлением зрения. Обещает посодействовать в скорейшем вылете в Арану. Мать тоже рада. А вот Алия начинает тонко намекать, что должна поехать со мной. Я не желаю, чтобы она была со мной в столь важный и, будем откровенны, страшный момент моей жизни. Есть только один человек, с которым я в равной степени готов разделить как успех, так и поражение. И это не моя жена. Но прежде, чем я успеваю отшить её, вклинивается отец и велит не говорить глупостей — на столь позднем