Как бы там ни было, Грейс продвигалась вперед – правда, исключительно на автопилоте. Но не на том автопилоте, когда просто задумаешься на ходу. Ощущение было, как во время неровного, прерывающегося сна, когда постоянно просыпаешься и толком не отдыхаешь. Грейс пыталась взять себя в руки, но усилия не приносили результата.

Вот она прошла еще два квартала. Потом какой-то толчок, боль. Еще два квартала позади. Грейс чувствовала себя больной, тяжело больной. Все, чего ей хотелось, – найти Генри, даже если ради этого придется ворваться в школу и бегать по коридорам, выкрикивая его имя, вломиться в класс или лабораторию, схватить сына за густые темные волосы. Устроить сцену, будто ненормальная – хотя почему «будто»? «Где мой сын?» – закричит Грейс. Причем, когда представляла эту картину в воображении, ее совершенно не смущало, что все на нее смотрят. А потом Грейс утащит сына за собой прочь, сначала в коридор, потом во двор и, наконец, обратно домой.

И что потом? Грейс понятия не имела. Как она может догадаться, что предпринять, когда толком не знает, что случилось? Грейс очутилась в тупике. А улица, где находился Реардон, по-прежнему была полна репортеров. Приехали другие фургоны с телевидения, с эмблемами каналов и спутниковыми тарелками на крышах. Штуки три, не меньше. На тротуарах толпились представители СМИ, слетевшиеся на трагедию, будто стервятники. Впрочем, сейчас Грейс о трагедии Малаги Альвес думала меньше всего. И когда ухоженная девушка с заученной, будто приклеенной улыбкой попыталась остановить Грейс вопросом: «Здравствуйте, можно вас на пару слов?», захотелось отмахнуться от нее, будто от комара.

При других обстоятельствах Грейс могла бы позволить себе огорчаться из-за смерти женщины, с которой общалась всего один раз. Но сегодня ее волновали собственные проблемы. Что-то определенно было не так, теперь Грейс отлично это понимала. И это что-то имеет прямое отношение к ней, ее мужу и сыну.

Грейс не хотелось разговаривать с другими мамашами. Стоя среди них во внутреннем школьном дворе, арка у входа в который служила чем-то вроде пропускного пункта, который удавалось преодолеть только «своим», Грейс с облегчением почувствовала, что среди присутствующих воцарился дух мрачной солидарности. По сравнению с утром многое изменилось – женщины больше не гудели, будто растревоженный улей. Они просто стояли с угрюмым видом – в толпе, но не разговаривая. Единственным видом общения были едва заметные жесты. Создавалось впечатление, будто мамаши наконец пришли в чувство и поняли, что произошло с несчастной женщиной, и это осознание заставило их забыть о классовых и финансовых различиях между ними и Малагой Альвес. А может, просто поняли, что загадку ее убийства не удастся разрешить в два счета. Видимо, с тех пор как они отвели детей в школу утром, ясности не прибавилось. А поняв, что расследование затягивается, мамаши решили, что уместнее всего поумерить страсти.

Оказавшись на территории для «своих», Грейс обратила внимание, что нянь вокруг очень мало. Встревоженные матери учеников Реардона, видимо, массово решили, что некоторые моменты в жизни ребенка слишком важны, чтобы перекладывать участие в них на постороннего человека. У Макса в школе в первый раз убийство! Хлоя в первый раз будет иметь дело с жадной до сенсаций прессой! Какой важный этап в формировании характера! Естественно, мамаши побросали все и кинулись поддерживать детей. Конечно, сначала надо было дождаться, когда приглашенные Робертом Коновером психологи проведут специальные занятия.

Видимо, все собравшиеся искренне считали себя ответственными родителями. Надо же быть рядом с ребенком в такой ответственный день, который все, имеющие отношение к Реардону, запомнят надолго. Возможно, спустя годы сыновья и дочери будут вспоминать день, когда умерла мать мальчика из их школы – вернее, не умерла, а была жестоко убита. Будут рассказывать, как растеряны и напуганы были, в первый раз услышав о таком страшном злодеянии. Но зато в конце учебного дня мама сама, лично пришла за ними в школу, утешила и успокоила. А перед тем, как вести домой, или в балетную школу, или к репетитору, побаловала чадо чем-нибудь приятным.

Как ни странно, в глаза друг другу никто не смотрел. Дети спускались в холл, и по их виду было не похоже, чтобы кто-то из них был травмирован случившимся. Некоторые очень удивились, увидев матерей вместо привычных нянь. Генри тащился в хвосте, одним из последних. На плече болтался рюкзак, в лямку которого было продето подметавшее пол пальто. Грейс была так рада видеть сына, что даже не сделала Генри замечание.

– Привет, – сказала она.

Генри посмотрел на нее из-под густых бровей:

– Видела машины телевизионщиков?

– Да. – Грейс надела собственное пальто.

– У тебя что-нибудь спрашивали?

– Нет. Вернее, пытались. Вот только не пойму зачем.

– Ну правильно. Что ты можешь знать?

Конечно же ничего, подумала Грейс. Но, видимо, у журналистов сложилось впечатление, что, как член родительского комитета, Грейс должна быть в курсе дела.

– Папа вернулся? – спросил Генри.

Они спустились с крыльца и вышли во двор. На тротуарах тут и там были видны люди с камерами. По меньшей мере двое вели активную съемку. Грейс инстинктивно опустила голову.

– Что? – переспросила она.

– Папа вернулся?

– Нет. – Грейс покачала головой. И тут ей пришла в голову мысль. – А папа тебе сказал, что вернется сегодня?

Генри как будто задумался. Выйдя за ворота, они торопливо и решительно зашагали на запад.

– Ну, этого он не говорил, – наконец протянул Генри. Они почти дошли до угла.

У Грейс перехватило дыхание. На какой-то неприятный момент показалось, что она сейчас расплачется. Прямо здесь, посреди тротуара.

– Генри, – произнесла она, – отвечай, пожалуйста, как следует. Что сказал папа?

– Н-ну… – Вид у Генри стал немного растерянный. – Он не говорил, когда вернется. Просто сказал, что уезжает.

– Что?.. Уезжает? – растерялась Грейс. Асфальт под ногами снова наклонился, да так, что стало трудно стоять.

Генри пожал плечами. В этот момент он был до омерзения похож на среднестатистического подростка, разговаривающего – вернее, не разговаривающего – с родителями. Это классическое пожатие плечами, означающее «только не вмешивайте меня в свои дрязги». Грейс всегда подшучивала на эту тему, потому ей самой с подобными выходками дело иметь не приходилось. Ну почему подростковое упрямство разыгралось у Генри именно сегодня?

– Я не спрашивал. Папа просто позвонил, чтобы сказать, что уезжает.

Грейс схватила сына за плечо и сама почувствовала, что вцепилась, точно хищная птица в добычу.

– Постарайся вспомнить, что конкретно он сказал. Слово в слово.

Генри посмотрел Грейс в глаза и, видимо, заметил что-то такое, что ему не понравилось. Сын отвел взгляд.

– Генри, я тебя очень прошу.

– Сейчас, сейчас. Я вспоминаю. Папа сказал: «Надо уехать на пару дней». Позвонил мне на мобильник.